Императрица Мария. Восставшая из могилы

– В тебе рождается женщина, – он обнял ее, – это хорошо. Ты становишься мудрее, начинаешь смотреть на вещи по-иному, по-взрослому, что ли.

Он задумался.

– Понимаешь, вся сложность в том, что женская и мужская логика различны. Женщина оперирует эмоциями, мужчина – разумом. Отсюда и бесконечный мужской анекдот о женской глупости. Нет никакой глупости, просто принцип мышления другой. Сложность заключается в том, что этот мир – мужской. Да что этот, несмотря на огромный путь, пройденный в двадцатом веке для достижения равноправия женщин, мир так и остался мужским. И наибольшего успеха в политике добивались женщины, демонстрировавшие мужской склад ума. Например, самый успешный политик-женщина двадцатого века – британский премьер-министр Маргарет Тэтчер. Ее еще называли «железной леди». Ну и, кстати, Екатерина Вторая тоже имела вполне себе мужской ум. Эмоции свои она оставляла для алькова, а в остальном… Хочется верить, что и ты продемонстрируешь что-то подобное. Во всяком случае, задатки у тебя есть. Тогда ты сможешь уверенно играть на их поле. Причем с явным преимуществом!

– Почему?

– Ну, они-то этого знать не будут. Они будут видеть перед собой молодую красивую девушку, и не более того. А тут бац – вторая смена!

– Какая вторая смена?

– Ну, ходишь в школу, ходишь, – Николай затрясся от смеха, – а потом, бац, вторая смена!

– Коля, ты издеваешься надо мной?

– Главное, чтобы Петрыкин поверил в себя! – Николай уже хохотал.

– Ах ты гад! Что же ты ржешь как конь? – Она больно двинула ему кулачком под ребра.

Маша улыбнулась – потом Коля рассказал ей и про вторую смену, и про Петрыкина. Как этот фильм назывался? Кажется, «Большая перемена». Она запомнила его фразу – «растащить на афоризмы». Да, хоть бы одним глазом взглянуть. Она вздохнула.

Тропинка выбежала к воде. Маша ахнула. Исетское озеро, освещенное вечерним октябрьским солнцем, лежало в объятиях осеннего леса, как огромное стеклянное блюдо.

– Как красиво, – только и смогла произнести она.

– Последние деньки, – сказал Николай, – потом листва опадет, и будет голо.

У приткнувшейся к берегу лодки их ждал отец. Машу он видел всего два раза: первый раз – еще бесчувственную, а второй раз сейчас – раскрасневшуюся от ходьбы, улыбающуюся и красивую. Петр Иваныч, комкая в руках картуз, краснея и бледнея попеременно, с трудом выдавил из себя что-то нечленораздельное и поклонился. Маша подошла к нему, обняла и поцеловала в щеку, чем окончательно ввергла отца в ступор.

– Отмерзни, батя, – усмехнулся Николай, – поплыли. Хорошо бы домой в сумерках добраться.

Так и получилось. Еще не совсем стемнело, когда отец, приоткрыв задние воротца, пропустил всех во двор. Маша с замиранием сердца переступила порог, порог ЕГО дома. В горнице было необычно светло – по такому случаю кроме свечей зажгли и керосиновую лампу.

– Здравствуй, царевна-красавица! – Пелагея Кузьминична, стоявшая посреди горницы, собиралась было поклониться. Мешая ей это сделать, Маша быстро подошла, обняла и расцеловала женщину.

– Я же говорила, не смейте кланяться! Не смейте! Я не хочу!

– А вот сестрицы мои, – Катюха потянула ее за рукав, – Анютка, Настена, Дашка и Танюха.

Маша, смеясь, стала тискать девчонок, пожиравших ее глазами – как же, настоящая царевна! Потом огляделась и ахнула: стены и потолок горницы были расписаны какими-то невиданными птицами и цветами. Все это переплеталось сложным узором.

– Это Анютка старается, – улыбнулась Катюха.

– Не может быть! Как же здорово! – Она схватила покрасневшую Анютку и расцеловала ее. – Ты же молодец! Неужели все сама? Ты же талант, Анечка! Тебе учиться надо!

– Училась уже, – вздохнула Пелагея Кузьминична.

– Где?

– У учителя гимназического Андрея Андреевича Шереметьевского, художника.

– Он уроки ей давал, что ли?

– Во-во, уроки, эти самые. Тоже грит – талант.

– Но этого мало! Ей в Петроград ехать надо, в Академию художеств!

– Ну да, доедешь туда, – возразила мать, – да и хто там ждет нас-то!

Маша стала очень серьезной. Она взяла Аню за плечи и, глядя ей в лицо, сказала:

– Я обещаю тебе, что ты будешь учиться в Академии художеств. Слышишь, обещаю!

– Ладно, царевна-красавица, то дело будущее. – Пелагея Кузьминична вздохнула. – А счас так: банька растоплена, всем париться, потом вечерять и спать. Наутро вставать раненько – до города не близко, а я хочу, чтоб отец засветло возвернулся.

– А вещи мне, Пелагея Кузьминична?

– Одежа твоя тама, в баньке. Акромя верхнего, оно здесь. Уж не обессудь, царевна-красавица, все не по мерке, с чужого плеча. Че велико будет, че мало, другово нету. А ты куда, кобель бестужой? – воскликнула она, увидев, как вслед за девушками, направившимися к двери, с лавки поднимается Николай. – Сказала же, сначала девки, а ты опосля.

Катюха, прыснув, потащила Машу за собой.

Улеглись все-таки поздно. Парились долго и с наслаждением. И не то чтобы все эти месяцы не мылись, мылись, конечно! Но одно дело – походная таежная банька, а по сути шалаш с кадкой внутри, в которую сваливают раскаленные камни, и совсем другое – настоящая баня, там есть где развернуться. После того как Катюха дважды отходила Машу можжевеловыми вениками, ей казалось, что кожа ее звенит, а тело вообще ничего не весит.

За ужином Маша вдруг сказала:

– Пелагея Кузьминична, вы отпустите Катю со мной?

Мать закашлялась, а Николай даже удивился – Маша ему ничего не говорила. Однако же по лицу Катюхи было видно, что девушки эту тему обсуждали.

– Вы не думайте, – заторопилась Маша, видя помрачневшее лицо Пелагеи Кузьминичны, – я не в прислуги ее зову! Она мне теперь как сестра, подруга сердечная!

– Сама-то она хочет? – вздохнула Пелагея и посмотрела на дочь. – Вижу, хочет, аж трясесся вся, лишь бы от мамки оторваться, шалава! Зенки-то опусти! Смотри, коли блуд какой, домой не возвертайся! Не пущу!

– Че вы, мама, право… – Катюха начала шмыгать носом.

– Да что вы, Пелагея Кузьминична, – вступилась Маша, – ну какой блуд? Мы ее замуж выдадим за офицера!

– Ага, как же, – фыркнула мать, – ждуть они ее! Аж все глаза проглядели!

Николай, взяв шинель и тулупчик (все-таки не май на дворе), ушел на поветь. Отца определили в баню, чтобы не тревожить Машу его храпом, а женщины остались в горнице. Мелкие еще с полчаса, хихикая, строили великой княжне глазки, пока мать не цыкнула на них и не загасила последнюю свечу. Теперь слабый тусклый свет давала только лампадка в красном углу, перед иконами.

Пелагее Кузьминичне не спалось. Да и как уснуть здесь, при сыне таком непутевом?

«Угораздило же его, Господи! А девка-то ведь хорошая, добрая, простая, не чванливая, и не скажешь, что царевна. Эх, была бы она простого роду, лучшей жены для Кольши и пожелать было бы трудно. А тут что будет, что будет?»

Скрипнула половица. Пелагея Кузьминична приоткрыла глаз. Царевна в одной рубашке на цыпочках, стараясь не шуметь, пересекла горницу и проскользнула в дверь.

«К нему побежала! К аспиду! Разжег девку! Вона она горит вся! И ведь любит его, любит, глаза так и сият! Сыночек мой родненький, что ж ты творишь-то? Кобелюка поганая! Ох, грехи наши тяжкие!»