Императрица Мария. Восставшая из могилы

Маша заплакала. А Николай стал читать Багрицкого, «Смерть пионерки». Он не помнил всю поэму целиком и начал со слов:

Нас водила молодость В сабельный поход, Нас бросала молодость На кронштадтский лед.

А потом ему вспомнились стихи Павла Когана, написанные значительно позже:

Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков, Наверно, будут плакать ночью О времени большевиков.

Ну а где Коган, там и Иосиф Уткин, еще один поэт «выбитого поколения».

Мальчишку шлепнули в Иркутске. Ему семнадцать лет всего. Как жемчуга на чистом блюдце, Блестели зубы У него.

Николая внезапно охватило ощущение сюрреалистичности происходящего. В уральской заимке в сентябре 1918 года он читал дочери последнего русского царя стихи о революции. И она слушала! Слушала как завороженная! А его понесло. Перескочив 30-е годы (любителем колхозной лирики он не был), Николай перешел к своей любимой военной лирике – к Суркову, Твардовскому, Друниной и, конечно же, Симонову.

Мы сняли куклу со штабной машины. Спасая жизнь, ссылаясь на войну, Три офицера – храбрые мужчины — Ее в машине бросили одну.

Прослушав «Куклу», а затем симоновскую же «Фотографию», Маша спросила:

– А это с кем была война? «Фотографии женщин с чужими косыми глазами»?

– Формально не война. Вооруженный конфликт с японцами в Монголии у реки Халхин-Гол в тридцать девятом году.

– И? – Маша даже вперед подалась.

– Ну и дали мы им! Но это что, вот в сорок пятом была настоящая война. Только длилась недолго – две недели! Мы Южный Сахалин забрали обратно, Курилы и Порт-Артур! И на воротах русского военного кладбища в Порт-Артуре написали: «Спите спокойно, деды! Мы отомстили!»

– Господи! – Маша перекрестилась. – Есть справедливость на свете!

Потом он читал «В землянке», «Жди меня», «Майор привез мальчишку на лафете» и многое другое, что любил и помнил. Машино лицо постоянно менялось, она жила эмоцией сопереживания. Вот она изо всех сил помогает Васе Теркину, ведь «Немец был силен и ловок, ладно скроен, крепко сшит»! Вот она вместе с ним «бьет с колена из винтовки в самолет», а потом она уже на понтоне, на переправе среди «наших стриженых ребят». Но когда Николай прочитал:

И увиделось впервые, Не забудется оно: Люди теплые, живые Шли на дно, на дно, на дно… —

Маша разрыдалась. Заплакала и Катюха. Николай смотрел на Машу и представил ее в гимнастерке, «с санитарной сумкой, в пилотке, на дорогах войны грозовых, где орудья бьют во всю глотку». И вписалась она в образ.

«А почему, собственно, нет? – подумал он. – Ведь работали же и императрица, и великие княжны Ольга с Татьяной медицинскими сестрами в Царскосельском лазарете. Работали наравне со всеми, без каких-либо поблажек, среди крови, гноя и вони. Ассистировали при операциях, обрабатывали раны, ухаживали за ранеными, выносили утки с дерьмом. И не только за офицерами, но и за солдатами! Ведь это натуральное подвижничество, и раненые их боготворили! А высший свет в это время поливал их грязью, обвиняя императрицу в предательстве и пособничестве немцам. Мол, сама немка, вот немцам и помогает! А какая она немка, собственно? Ну да, по рождению принцесса Гессен-Дармштадтская, а по жизни и воспитанию – англичанка. Внучка королевы Виктории. Она и немецкого языка-то толком не знала. В царской семье если и говорили на иностранном языке, то на английском. Вот и Маша по-немецки ни бум-бум, а по-английски говорит свободно. Да, старик Кант, или кто там еще, был прав: бытие определяет сознание. Ведь в ней и одного процента русской крови нет, а девочка-то на все сто русская! Правильная девочка!»

– О чем ты задумался, Коля? – спросила Маша.

– Да так, о бытие, которое определяет сознание. О твоей матери, например. Немка по рождению, англичанка по воспитанию, она приехала в Россию, приняла православие, всем сердцем, всей душой приняла, и стала русской. Любопытно, в Советском Союзе в паспорте гражданина была графа «национальность». А в Российской империи это никого не интересовало, в анкетах была графа «вероисповедание».

– Но это же правильно, – удивилась Маша, – главное – это вера.

– Да, – вздохнул Николай, – если она есть.

– Как же можно жить без веры?

– Можно. Семьдесят лет жили, и ничего. В одном фильме один из героев говорит: «Одни верят, что Бог есть, другие – что Бога нет. И то и другое недоказуемо». Вот как-то так.

– Без Бога нельзя, – серьезно сказала Катюха.

– Нельзя, – согласился Николай, – но многие поняли это слишком поздно. Впрочем, был период, когда веру в Бога людям заменяла вера в светлое будущее – коммунизм. Но это продолжалось недолго, лет сорок, наверное.

– Почему так недолго?

– Люди стали умнее, образованнее, стали задаваться вопросами. Уж больно много несуразного было вокруг. В теории все обстояло неплохо, а на практике толком ничего не получалось. За границей, в капиталистических странах, люди жили лучше, и скрыть это уже не удавалось. А объяснить почему руководство не могло, потому что тогда нужно было сказать людям правду. А значит, признаться в несостоятельности идеи или в неправильности ее воплощения. В общем, все как у Ленина: верхи не могли, а низы не хотели. А вообще сложно все, сразу не объяснишь.

– Ты жалеешь?

– Я жалею не идею и не власть, а страну. Страна развалилась, рухнула империя. А иной формы существования для России в силу ее размеров и многообразия населения не существует. И неважно, как она называлась – Российская империя или Советский Союз. И мышление у людей имперское, поэтому вслед за эйфорией от прощания с идеологией пришли чувства стыда и унижения оттого, что не стало великой державы. Не знаю, может быть, не у всех, но у меня эти чувства точно были. И чувство вины перед отцом, например, который голодал в войну и поэтому умер раньше срока, перед дедом, который эту страну создавал и защищал.

– А ты, то есть твой дед, воевал в ту, вторую войну?

– Воевал. Как он сам говорил, ломал третью войну.

– Третью?

– Ну да, Великая Отечественная, которую при большевиках переименовали в Первую мировую или Империалистическую, Гражданская и вторая Великая Отечественная – три войны. Воевал в пехоте, защищал Москву, потом отступал, а затем наступал, войну закончил в Вене. Знаешь, в двадцать первом веке все стало близко – автомобили, скоростные поезда, самолеты. А тогда пехота, как сейчас, еще ходила пешком, как ей и положено. И вот эта самая русская пехота сначала отступала от западной границы до Волги, а потом пошла обратно от Волги до Берлина и Вены, ножками. И дед шел пешком, как все. Два раза был ранен, но не тяжело. А подробностей я не знаю – он не любил рассказывать. Знаешь, я убедился, что те, кто по-настоящему воевал, по-настоящему хлебнул лиха, не любят об этом рассказывать. А еще дед любил песню из кинофильма «Цыган», говорил, что это правильная песня, фронтовик написал.

– А ты ее знаешь?

– Так, кусками.

Николай подумал немного, вспоминая стихи Семена Гудзенко, и прочитал:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Кто в атаку ходил, кто делился последним куском, Тот поймет эту правду, – она к нам в окопы и щели Приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском. Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают Эту взятую с боем суровую правду солдат. И твои костыли, и смертельная рана сквозная, И могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, — Это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, Подымались в атаку и рвали над Бугом мосты. …Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели, Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.