Императрица Мария. Восставшая из могилы

– Но как? Ты читаешь мысли?

Николай хмыкнул. Если бы все было так просто.

– Попытаюсь объяснить. Ты знаешь, что у каждого человека есть душа?

– Конечно. – Маша даже удивилась наивности его вопроса.

– Материалисты называют ее сознанием. Как ты считаешь, может душа одного человека вселиться в другого?

– Не знаю, – растерялась Маша, но тут же поправилась: – Думаю, все в руках Божьих!

Она перекрестилась.

– Знаешь, – задумчиво сказал Николай, – я в Бога верю куда слабее, чем ты, но готов с тобой согласиться. Иного объяснения я не нахожу. Во всяком случае, материалистической науке перемещение сознания неизвестно. Я о таком никогда не слышал.

– О чем ты говоришь, Коля?

– О том, что вот живет такой человек, Николай Петрович Мезенцев, о котором ты все знаешь, живет себе и живет, а потом бац, – и в него перемещается душа его внука, полного тезки, тоже Николая Петровича Мезенцева, только не восемьсот девяносто четвертого, а тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения.

– Как такое возможно?

Маша смотрела на него уже не блюдцами или тарелочками, а целыми блюдами. Рядом испуганно моргала глазами совершенно обалдевшая от услышанного Катюха.

– Как видишь, возможно! Внук, как я понимаю, умер ночью семнадцатого июля две тысячи восемнадцатого года, а его душа переместилась на сто лет назад, в тело деда. И тоже в ночь семнадцатого июля, только девятьсот восемнадцатого года.

Поскольку обе девушки потрясенно молчали, Николай продолжил:

– Понимаешь, жил человек. Учился, закончил школу, институт, получил диплом инженера, женился, потом развелся, работал – словом, жил обычной человеческой жизнью. Но суть не в этом. Был в его жизни один очень большой друг – его собственный дед. Причем полный тезка. Внука, собственно, и назвали в честь деда. Дед прожил большую жизнь, много воевал, много работал, отдыхал вот только мало. И была у деда заветная шкатулка, где он хранил самое ценное, что у него было: три Георгиевских креста, ордена Красной Звезды, Отечественной войны и Трудового Красного знамени медали «За оборону Москвы» и «За победу над Германией». Хранился там и маленький крестик, серебряный такой, с жемчужинками. А еще деда всю жизнь мучила совесть за что-то, в чем он участвовал летом восемнадцатого года. Он так и умер, не простив самого себя.

А через много лет странный случай произошел и с внуком. Он влюбился, и ладно бы в живого человека: как говорится, седина в бороду, а бес – в ребро! Нет, он влюбился в фотографию, точнее в девушку на фотографии. Был он как-то раз в Екатеринбурге, а сам он родился в этом городе, хотя позже переехал в Москву. Так вот, внук пошел посмотреть царские места, то есть места, связанные с пребыванием в Екатеринбурге царской семьи в девятьсот восемнадцатом году. От дома Ипатьева уже ничего не осталось, так как его снесли в семидесятых, а на месте дома построили Храм на Крови. Вот он и пошел его посмотреть. И увидел на ограде храма огромное фото царской семьи. Он и до этого его видел, конечно, так как после нескольких десятилетий забвения, в девяностых годах, эта тема стала очень популярной. Публикаций было множество. Но тут фото было очень большим, почти в человеческий рост. Одна из великих княжон привлекла внимание внука и так его зацепила, что все свое свободное время внук стал посвящать сбору материалов о ней – фотографий, статей, архивных документов, ее писем и писем к ней. А потом понял, что влюбился!

Потом внук умер, и его душа переместилась в тело деда, став единым целым с его душой. И тогда внук все понял! Понял, что это за крестик, чего всю жизнь не мог себе простить дед, понял, что они оба с разницей в век любили одну и ту же девушку, которую дед никак не мог спасти, но которую сумел спасти его внук. А ты спрашиваешь, почему я заглянул в шахту… Да потому и заглянул, что…

– Я все поняла, Коленька! – перебила его Маша. – Это Господь послал твою душу за мной! Это Божья воля! – Она перекрестилась.

Глянув ей в глаза, Николай понял, что она поверила ему сразу и безоговорочно. И помогла ей в этом искренняя и глубокая вера в Бога, не требовавшая никаких объяснений с точки зрения материалистической диалектики, или, как ее там, тенденции парадоксального явления. Божья воля, и все! Да и сам он, признаться, ну ничем иным объяснить все, что произошло с ним, не мог.

– Я не знаю, – продолжил он, – где нахожусь. То ли это прошлое моего варианта истории, то ли другого. В нашем времени существует теория множественности параллельных миров. В любом случае развилка уже произошла в тот момент, когда я вынул тебя из шахты. Даже раньше, когда сел в грузовик вместо Пашки Медведева.

– Значит, в той, другой истории я погибла? – Голос Маши дрогнул.

– Да, со всей семьей.

– Я че-то не пойму, – подала голос Катя, – ты мой брат ли че?

– Твой, твой, – засмеялся Николай, – но и внучатый племянник тоже. Только я, бабуля, никогда тебя не видел, потому что ты умерла в тысяча девятьсот двадцать втором году от голода.

– Как это?

– А вот так! И умрешь снова, если ничего не изменить.

– Но ведь история уже изменилась, если я жива, – возразила Маша.

– Изменилась. Для меня, для тебя, для Катюхи, моей семьи, односельчан, да и все, пожалуй. Все остальное идет как идет. И будет идти, если ты будешь доить корову и косить сено.

Маша опустила голову, а потом вдруг подалась вперед:

– Значит, ты знаешь судьбы всех людей, которые живут сейчас?

– Ну, не всех, конечно, но многих знаю. Тех, о ком помню.

– А о ком помнишь?

Поняв, что она имеет в виду, Николай вздохнул.

– Твой дядя, великий князь Михаил Александрович расстрелян в Перми еще в июне; в Алапаевске расстреляна сестра твоей матери, великая княгиня Елизавета Федоровна, убиты еще несколько великих князей и князей императорской крови, но каких именно, не помню.

Маша, не дыша, смотрела на него остановившимися глазами, судорожно вцепившись руками в край стола.

– Из тех, кто был с вами в Тобольске, расстреляли Татищева, князя Долгорукова, графиню Гендрикову и Шнейдер. Кажется, кого-то еще, но я не помню точно.

По-прежнему держась за край стола, Маша стала раскачиваться, прикрыв глаза, как от боли.

– Боже, Настенька! Бедная Настенька! – простонала она.

Николай знал историю фрейлины императрицы Анастасии Николаевны Гендриковой, близкой подруги великих княжон. После смерти ее матери царская семья окружила графиню Гендрикову заботой и вниманием, а та ответила им любовью и верностью. Говорят, что в Перми накануне казни чекисты спросили у нее: «Ну, раз вы так преданы им, скажите нам: если бы мы вас теперь отпустили, вы бы опять вернулись к ним и опять продолжили служить им?» – «Да, до последнего дня моей жизни», – ответила графиня. Ее убили четвертого сентября восемнадцатого года. Даже не расстреляли, а забили прикладами до смерти. Ей был тридцать один год. Но ничего этого Николай, разумеется, рассказывать не стал.

Маша заплакала. Он обнял ее и, стараясь утешить, сказал:

– Есть и хорошие новости: жива твоя бабушка, вдовствующая императрица Мария Федоровна.

– Бабушка? – Маша улыбалась сквозь слезы. – Где она?

– Сейчас в Крыму вместе с обеими твоими тетями, великими княгинями Ксенией и Ольгой, и их семьями. Там же твоя двоюродная сестра княгиня Ирина Юсупова с семьей, великие князья Николай Николаевич и Петр Николаевич с семьями, кто-то еще.

– Господи, – радостно ахнула Маша, – хоть кто-то жив! Тетя Ольга, Ирина – слава Богу, слава Богу!

– Кстати, Ольга Александровна опять беременна.

– Господи, какое счастье! – Слезы текли по Машиным щекам, но это уже были слезы радости.

Когда Маша успокоилась, она спросила, задумчиво глядя на Николая:

– Значит, большевики победили?

– Победили. А тебя это удивляет?

– Я не знаю. Я только не могу понять, почему народ пошел за ними, за такими, как эти…

Она не договорила, но Николай понял, кого она имеет в виду.

– Большевики разные. Есть вполне порядочные люди, но много и всякого отребья, которое пополняло партию с лета семнадцатого года. К сожалению, во многих случаях именно они правят бал. Особенно на местах. Многие в силу своей безграмотности сводят идею революции к простой физической расправе над несогласными под лозунгом «отнять и поделить». Но это лозунг люмпена, а не сознательного пролетария.