Императрица Мария. Восставшая из могилы

– Смех смехом, – пошел на обострение Николай, – но выходит, что своим бездействием, продолжавшимся долгие годы, отрицанием очевидных общественных процессов, фактическим исповедыванием принципа «само собой рассосется» твой отец сам загнал и себя, и всю свою семью в подвал Ипатьевского дома.

– Нет! Ты не смеешь так говорить! Папа?, мой бедный папа?! Ты не смеешь! Я не потерплю! – Маша выпрямилась, гордо вскинула голову, сжала губы. Совсем другой человек смотрел на Николая.

– Это ты не смеешь! – накручивая себя, взъярился он. – Это ты не смеешь мечтать о коровах и сенокосе! Ты царская дочь, великая княжна! Великая, черт возьми! У тебя есть долг перед народом, перед твоей погибшей семьей, перед отцом, наконец! Только ты можешь хоть что-то исправить!

Они, тяжело дыша, смотрели друг на друга. Машины синие глаза потемнели от гнева до черноты, но Николай выдерживал ее взгляд и не уступал. Проснувшаяся от их крика Катюха снова испугано забилась в угол.

Маша вдруг сникла, осела на лавку, бессильно уронив голову, и заплакала горько и безысходно.

«Господи, за что я ее так?»

Николай бросился к любимой, обнял, прижал к себе.

– Прости, прости, родная! Прости меня, я не должен был так.

Катя принесла воды. Разговор решили закончить – было уже за полночь. Улеглись. Но сон как-то не шел. В тишине вдруг раздался Машин шепот:

– Коля, а что в двадцать первом веке женщины носят? Ну, в смысле из одежды? Мода какая?

Николай затрясся от хохота.

VII

Последующие две недели прошли в режиме «вопрос – ответ». Говорили обо всем, в основном, правда, о настоящем – о революции и Гражданской войне. Задавала Маша вопросы и о будущем, но как-то умеренно. Видимо, повлияли слова Николая о том, что это его вариант истории, а в том, где они сейчас находятся, все может быть по-другому. Намек Маша поняла, но ничего не сказала. Избегали и персональных тем, особенно судьбы тех или иных личностей.

– Что проку, – рассуждал Николай, – если я сообщу тебе, что в моей истории твоя бабушка Мария Федоровна умрет в девятьсот двадцать восьмом году в Дании? Ведь теперь она может прожить дольше.

– Почему?

– Ну, скажем, если она узнает, что ты жива, это как-то может повлиять на нее в положительном смысле?

– Может. Но все-таки расскажи.

– Хорошо. Мария Федоровна покинула Россию в апреле девятнадцатого года на борту британского дредноута «Мальборо». С двадцатого года жила в Копенгагене, в политической деятельности не участвовала. Была похоронена в Королевской усыпальнице рядом с прахом ее родителей. В две тысячи шестом году гроб с прахом Марии Федоровны, после соответствующих торжеств и прощания, на борту датского военного корабля был доставлен в Кронштадт, а затем со всеми почестями, при огромном стечении народа, был захоронен в соборе Петра и Павла в Петропавловской крепости рядом с могилой императора Александра Третьего, как она и просила в своем завещании.

Маша слушала, не шевелясь, положив голову на сжатые кулачки.

– Господи, спустя восемьдесят лет, – прошептала она.

– Но все-таки завещание исполнили. Лучше поздно, чем никогда.

– Да, лучше. Нет, не хочу я, чтобы было так.

«Ага, – подумал Николай, – все-таки зацепило».

Добавляла свою долю вопросов и Катюха. Из объяснений Николая она ничего толком не поняла, но в силу покладистости своего характера воспринимала все как есть: вот брат, но душа у него знает будущее. Плохо это или хорошо? А Бог его знает! Главное – вот он, ее Кольша! А остальное утрясется как-нибудь.

Вопросы она тоже задавала своеобразные. Например, спросила у Маши, что значит «Казанец» в ее письме отцу. Маша рассмеялась.

– Я полковник девятого драгунского Казанского полка, ну или полковница.

– Ты че командовала? – поразилась Катюха. – Мужиками?

– Да нет, я почетный командир, а командовал настоящий. Почти все члены императорской фамилии, включая женщин, были шефами различных полков. Папа?, например, был шефом сразу шести полков, но не мог же он командовать ими одновременно.

А еще вечерами Николай читал стихи. Попросила об этом Маша, и он читал на свой вкус любимые произведения различных поэтов XX века. Каких-то особых пристрастий он не имел, разве что ему больше нравилась гражданская поэзия, а не любовная лирика. Ну и стихи о войне. Он старался быть более разнообразным, в пределах того, что помнил, разумеется. В результате перед притихшими девушками проходила краткая антология русской советской поэзии XX века.

Первыми под потемневшими от времени низкими сводами заимки прозвучали чеканные строки Маяковского:

Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер.

За ними, как бы в противовес их жесткой ритмике, Николай прочитал песенные есенинские строчки:

Гой ты, Русь, моя родная, Хаты – в ризах образа… Не видать конца и края – Только синь сосет глаза.

– Ой, это же Есенин! – вскинулась Маша. – Я помню его. Он служил при лазарете в Феодоровском городке в Царском Селе. В моем, – она запнулась, – в нашем с Настей лазарете. В июле шестнадцатого года, в день моего и бабушкиного тезоименитства, он читал свои стихи нам с Настей и мама?. А потом подарил их список, такой красивый, на большом листе, с русской вязью. А я подарила ему кольцо с руки. Я его несколько раз видела и разговаривала с ним, он так смущался. Мне кажется, я ему нравилась.

Маша закрыла глаза и на память прочитала:

В багровом зареве закат шипуч и пенен, Березки белые горят в своих венцах, Приветствует мой стих младых царевен И кротость юную в их ласковых сердцах. Где тени бледные и горестные муки, Они тому, кто шел страдать за нас, Протягивают царственные руки, Благословляя их к грядущей жизни час. На ложе белом, в ярком блеске света, Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть… И вздрагивают стены лазарета От жалости, что им сжимает грудь. Все ближе тянет их рукой неодолимой Туда, где скорбь кладет печать на лбу. О, помолись, святая Магдалина, За их судьбу.

– Господи, – она молитвенно сложила руки, – как давно это было! Всего два года прошло, а так давно. Еще все были живы! Мама?, Настя, все! Еще все были живы!

– Видел я это кольцо в Константиново, – вспомнил Николай.

– Каком Константиново?

– В каком-каком? В обыкновенном, селе Константиново, на родине Есенина, там музей-заповедник. Есенин-то стал великим русским поэтом. В доме его теперь музей. А кольцо сохранилось. Золотое с изумрудом, а на месте пробы выбита царская корона, да?

– Да… – Маша прижала руки к груди. – Господи, как хорошо!

– Да, в общем, ничего хорошего, если учесть, что Есенин повесился в двадцать пятом, а Маяковский застрелился в тридцатом году.

– Кошмар какой! – вскрикнула Маша. – А почему?

– Время такое было, суровое, – не захотел вдаваться в подробности Николай, а просто прочел:

Мне осталась одна забава: Пальцы в рот – и веселый свист. Прокатилась дурная слава, Что похабник я и скандалист. После последней строфы: Чтоб за все за грехи мои тяжкие, За неверие в благодать Положили меня в русской рубашке Под иконами умирать.