Интервенция
Шрифт:
Деревянный, грубо устроенный город и нашпигованная пушками крепость продолжали жить своей жизнью, будто ничего и не случилось в России, лишь закрылись ото всех, как устрица, захлопнув створки. В Морском корпусе готовились к отбою. Допоздна работали верфи, мастерские, кузницы и заводы — недавно открытый канатный англичанина Кука, дяди знаменитого мореплавателя, кирпичный, сухарный. Приезжие нанятые англичане суетились возле разобранной «махины» — паровой машины, которая предназначалась для откачки воды из дока. В общих банях, стоявших на сваях у берега, вместе мылись мужчины и женщины. У кого завалялась лишняя денежка, мог купить себе шайку горячей воды. Никто и не догадался
Первым пал Кроншлот, вынесенный в залив форт. Его по зимнему времени немногочисленный гарнизон — поручик и двадцать два артиллериста — так ничего и не поняли. Внезапно в орудийные бойницы полезли один за другим солдаты в незнакомой форме и быстро всех скрутили. Дольше все сопротивлявшийся поручик получил по голове прикладом и в беспамятстве был связан. Точно также, без единого выстрела, была взята батарея Св. Иоанна.
Зарубина не интересовал ни город, ни торговые склады, ни таможня, ни даже зимующие суда — только цитадель. Егеря ближе к стенам плотины с ее батареями попадали на лед и поползли. Подобрались к самым бревенчатым засыпным брустверам и, приставив лестницы, принялись карабкаться наверх.
На вооружении крепости состояло 358 пушек, 11 гаубиц и 19 мортир, из них 257 орудий защищали фарватер. В составе гарнизона числились 71 офицер и 2664 нижних чинов. Серьезная сила, если бы ожидалась атака со стороны материка. Но по старому русскому «авось пронесет!» ночной штурм просто прошляпили. Когда первые егеря оказались на стенах, цитадель ожила, заговорили пушки — столь редкие, что позднее генерал-майор Зарубин на докладе императору назовет их огонь «поздравительной пальбой». К рассвету сопротивление было подавлено — с минимальными жертвами с обеих сторон. Комендант крепости сдал свою шпагу, гарнизон построили и привели к присяге. Несогласные, включая офицеров, отправились пролеживать бока в гарнизонный гауптвахт. Дольше всех упорствовали юные кадеты со своими воспитателями, забарикадировавшиеся в Итальянском дворце. Их пришлось уговаривать до позднего вечера.
Одиннадцатилетний Дима Сенявин плакал навзрыд, когда раскрылись двери Морского корпуса и в здание вошел странный горбоносый генерал с орденом на груди и в сопровождении своих офицеров — все в полушубках нараспашку и с безумной искоркой в глазах, как у людей, сыгравших в орлянку со смертью.
Зарубин потрепал мальчишку по вихрастой голове и сунул ему в руку несвежий платок.
— Сопли, шкет, подбери! Ты же будущий адмирал. Некогда мне тут с вами возиться. Меня Стокгольм заждался.
Дима глаза промокнул и недоверчиво посмотрел на старшего офицера. Швеция, зимой? Шуткует? Заглянул в усталые, злые глаза генерала, рассмотрел упрямые складки у губ и вдруг ясно осознал: этот сможет и зимой!
Василий Михайлович Долгоруков-Крымский стоял на вершине Карантинного мыса в Керчи, кутаясь в свой широкий офицерский плащ. Несмотря на еще теплый, но уже ощутимо осенний ветер, дувший с моря, было промозгло. В центральной России уже прошли первые снегопады, а в Крыму пока льет и льет дождь. Виды здесь открывались дикие, почти первозданные, далекие от привычного великолепия столичных или даже малороссийских резиденций. С одной стороны — безбрежная свинцово-серая гладь Черного моря, сливающаяся на горизонте с таким же свинцовым небом. С другой — узкий пролив, ведущий в Азовское море, на том берегу которого смутно виднелись таманские берега и дикие, иссушенные степные просторы.
Он прибыл сюда всего три дня назад, получив приказ
временно принять главное начальство над всеми сухопутными и морскими силами в Крыму и на Кубани. Приказ этот исходил из Москвы. От той Москвы. От того Правительства. Осознание этого до сих пор казалось абсурдом. Румянцев, светлейший князь, победитель турок, его бывший соратник на долгой войне — присягнул. Он, Долгоруков-Крымский, князь старинного рода, тоже присягнул. После ошеломляющей вести о гибели императрицы, после первых, сбивчивых и противоречивых донесений из Петербурга, после того, как стало ясно, что Румянцев не только не разбит, но и заключил мир, и признал… признал Петра Федоровича.Василий Михайлович вздохнул. Здесь, на краю земли, казалось, жизнь текла своим чередом. Солдаты гарнизона, морские офицеры на берегу, местные жители, смутно понимающие, что происходит где-то там, в сердце России. Они ждали приказов, ждали ясности. А ясность была только в одном: прежней России, с ее Екатериной, с ее Сенатом, с ее Паниными и Чернышевыми — больше нет. Есть другая. С другим царем-самозванцем, с другими правилами и манифестами, с другими, порой совершенно невероятными, людьми у власти.
Его раздумья прервал адъютант, молодой офицер с испуганным лицом.
— Ваше сиятельство… простите… там… фрегат прибыл. Подходит к рейду.
Долгоруков повернулся к морю. Вдалеке, медленно рассекая волны, действительно шло парусное судно. Фрегат. Разглядеть подзорную трубу было еще трудно, но силуэт был знакомым. Русский фрегат.
— Русский? Не турецкий? — все же решил уточнить.
— Никак нет, сиятельство! Наш. Флаг Святого Андрея.
Вскоре стало видно и имя на борту — «Святой Николай». И флаг… да, Андреевский.
На палубе столпились люди. Фрегат подошел ближе, спустил якорь. От борта отвалил командирский катер.
— Капитан фрегата просит дозволения на высадку, ваше сиятельство. И… с ним вице-адмирал. Сенявин. Его вымпел.
Долгоруков нахмурился. Сенявин? Алексей Наумович? Старый морской волк, один из немногих, кто остался на Черном море после того, как бОльшая часть всего российского флота была переброшена с Балтики в Средиземное море во время последней войны. Фрегат не «черноморец», а как раз из тех эскадр, которые под командой вице-адмирала Елманова. А Сенявин… он, кажется, собрался зимовать со своей Донской и Азовской флотилией где-то… под Очаковом? В Балаклаве? Или на Босфоре с одним из своих кораблей?
— Дозволяю. И велите проводить контр-адмирала сюда, на мыс. Я его здесь приму. И поставьте временную ставку. Стол, стулья… И чаю бы. С коньяком. Хоть и не по уставу, но замерз я.
Адъютант кивнул, побежал отдавать распоряжения. Вскоре на мысу, у невысокой сторожевой башни, появился походный стол, накрытый поспешно брошенной скатертью, два складных стула и дымящийся самовар. Долгоруков подошел к столу, налил себе чаю, плеснул коньяка из бутылки. Приезд Сенявина был неожиданным. Что могло его привести сюда, да еще и на не своем фрегате, в такое время? И что за груз на борту? Лица моряков на палубе корабля казались чересчур скорбными.
Вскоре по склону мыса поднялись люди с катера. Впереди, тяжело ступая, шел контр-адмирал Сенявин. Мундир его был в складках, словно он долго ночевал в нем в тесной каюте. Лицо осунувшееся, глаза покрасневшие, на лбу — испарина, несмотря на прохладу. За ним следовал командир фрегата и несколько офицеров. А чуть поодаль… четверо матросов в строгой одежде, несущих нечто длинное, обернутое темной тканью. У Долгорукова оборвалось сердце. Гроб.
Сенявин подошел, с трудом склонил голову в приветствии.