Интервенция

Майор Пименов сурово обвел глазами толпу перед собой. Вызванный его появлением легкий шум моментально стих. Все ждали. Чего? Никто не брался делать предположений, но большинство понимало, что сейчас случится что-то страшное. Предчувствия их не обманули.

— Я и члены моего правительства искренне сожалеем о случившимся недоразумении. Виновные будут наказаны… — начал оправдываться Карл, но русский не дал ему договорить.

— Кончилось ваше время, господа шведы! Отныне вам не придется думать о войне, лишь о мирном созидательном труде! Так повелел мой император! — громко объявил майор Пименов, слегка запинаясь и сверяясь с текстом документа, который получил от Зарубина перед своим походом на Стокгольм. Его слова переводил заранее вызванный знаток русского языка.

— Мы готовы немедленно заключить мир! Я готов подписать…

Арсений Петрович, ранее смотревший поверх голов, перевел взгляд на молодого короля, показавшегося ему похожим на бабу. Косичка, бантик, жеманные манеры…

— Отныне шведская монархия объявляется упраздненной! Так потребовал наш царь, Петр Федорович. Быть по сему!

Последние слова майор выкрикнул, будто выплюнул в охнувшую толпу.

— Но как же… — залепетал Карл, но русский нагло его перебил.

— 24 часа на то, чтобы покинуть Швецию. Иначе я тебя пристрелю.

Эти слова вызвали в зале бурю возмущений, но сам король почему-то поверил в них безоговорочно. Он выбежал из зала, устремился в свои покои собирать вещи. Он все для себя решил сразу и окончательно — сегодня же он исчезнет из Швеции и отправится… Куда? Сперва в Данию, потом, возможно, в Берлин…

Возбужденные депутаты риксдага продолжали кричать, в руках замелькали обнаженные парадные шпаги.

— Это неслыханно!

— Мы этого так не оставим!

— Не спешите, не спешите, быть может, возвращается «эра свободы»? (2)

— Молчать! — гаркнул майор, и все поняли его без переводчика. Дождавшись восстановления порядка, он продолжил зачитывать царский ультиматум. — Правительство и риксдаг распустить! Армию и флот распустить! Сословия отменить! Провести внесословные выборы в новый парламент! Это собрание обязано принять законы об упразднении шведского королевства! О присоединении к Российской империи! О создании Шведско-Финляндского генерал-губернаторства! О передаче всего военного имущества и, в первую очередь, флота в ведение нашего Адмиралтейства. О переводе в казну всех рудников…

С каждым пунктом русского ультиматума атмосфера в зале все больше и больше наэлектризовывалась. Лица шведов выражали всю гамму чувств — от отчаяния до ярости.

— К оружию! Это оккупация!

Майор спокойно достал из кармана свисток и дунул. Резкий звук изумил собравшихся, но еще больше они опешили, когда в ответ на свист из коридоров, ведущих в зал, раздался грохот барабанов. В двери повалили русские солдаты — не в парадной, а в потрепанной походной форме, зато с примкнутыми к фузеям и мушкетам штыками. Их обветренные грязные лица, злые и беспощадные, пугали. Пименовский батальон не забыл о недавней гибели товарищей и был полон решимости заколоть любого, осмелившегося сопротивляться.

— Членам правительства остаться, все остальные… Вон! — отчеканил Арсений Петрович.

Штыки надвинулись. Барабаны продолжали выбивать дробь. Депутаты дрогнули и побежали.

— Мы члены Тайного Совета! Нам разрешили остаться! — заголосили братья Шеффер, а Ульрик добавил. — Я канслипрезидент!

— Этих не трогать! — устало махнул рукой майор.

* * *

Сырой берлинский вечер неумолимо сгущал тени, проникая во все щели средневековой крепости на Шпандауэрштрассе. Воздух во внутреннем дворе, окруженном высокими, глухими стенами, был неподвижен, тяжел от запахов нечистот и чего-то еще, едкого и железистого. Скорее всего запаха страха, запекшейся крови и близкой смерти. Тем не менее, сегодня здесь было оживленно, даже празднично, на свой извращенный лад.

Наспех сколоченные деревянные трибуны, устланные темным сукном, громоздились вдоль одной из стен. На них уже рассаживалась публика — не просто толпа зевак с улицы, а отборные зрители: офицеры гвардейских полков, чиновники из министерств, члены Тайного совета, несколько иностранных дипломатов, получивших особые приглашения, и неизбежные берлинские остряки и сплетники, жаждущие нового зрелища. Солдаты в парадной форме, с ружьями на караул, оцепили двор, их лица были бесстрастны, как и полагается на подобном мероприятии. Посредине двора, под тусклым светом факелов, зловеще чернела свежевыкрашенная виселица. Под ней, окруженный палачами в красных одеяниях, стоял низкий эшафот. Все было готово для траурной пьесы — оставалось дождаться актеров. И они не заставили себя долго ждать.

Внезапно над шумом голосов пронесся низкий гул, нарастающий с каждой секундой. Толпа на трибунах затихла, вытягивая шеи. У массивных ворот тюрьмы показался эскорт — кирасиры в начищенных до блеска доспехах, «гусары смерти» с вышитым серебряной нитью черепом на высоких киверах, — а следом за ними легкая коляска, запряженная парой быстрых коней. Это прибыл король.

Фридрих II, одетый в простой, но в непривычно свежий, отглаженный мундир, проворно выпрыгнул из коляски. Несмотря на свои годы и привычную сутулость, в движениях его чувствовалась стремительность. На лице играла улыбка, глаза блестели — он явно был в приподнятом настроении или искусно изображал таковое. Все присутствующие поднялись, поклонились. Не останавливаясь и бросая шутливые реплики на ходу, король быстро поднялся по ступеням трибуны, постукивая по ним своей тростью и приветствуя собравшихся легким кивком головы.

— Ach, meine Herren! Небось, думали, что я пропущу такое представление? Ни за что! Обещали казнь особо важного шпиона, так я не устоял перед искушением посмотреть на этого зверя в клетке. Надеюсь, никому не пришло в голову, что я потерплю подлое убийство своего генерала, доблестного фон Гудериана?

На трибуне его встретили генералы и высшие сановники. Фридрих занял центральное место, жестом пригласил своего адъютанта и канцлера занять места рядом с ним. Палачи внизу засуетились, подталкивая приговоренного к центру эшафота.

Толпа на трибунах зашепталась, указывая на фигуру на ступенях. Это был Волков — бывший сенатор, тайный посланник Пугачева. Он стоял, выпрямившись, насколько позволяли связанные руки, его некогда пышные одежды были измяты и запачканы, на лице — недельная щетина, но взгляд… Взгляд его был прикован к Фридриху, умоляющий, отчаянный. Он пытался что-то сказать, но рот его был заткнут куском грубой ткани. Только нечленораздельные звуки вырывались из стиснутых губ, и глаза, огромные в бледном, осунувшемся лице, продолжали молить короля.

Фридрих, казалось, не замечал его. Он обращался к графу Финкенштейну, прусскому послу в Варшаве, который только что вернулся из Польши.

— Ну что, Карл, как наш Стасик? Все такой же меланхоличный любовник? Или варшавские красотки вдохнули в него немного прусского духа? Я слышал, русская Государыня ехала к нему… Полагаю, теперь ему не до визитов, после того как его подстрелили в Орше. Гниет заживо и готовится соединиться с любовью своей жизни в могильном склепе? Или выкарабкается? Интересно, как он отреагирует на новость.