Инженер Петра Великого 4

За день до встречи с Демидовым мы решились на пробный запуск. Момент истины. Двор оцепили преображенцы, отогнав зевак.

— Давление есть! — срывающимся голосом крикнул Нартов. — Пробую!

Он с силой потянул на себя длинный латунный рычаг.

Машина дернулась, издала жалобный стон, будто ее пытали. Из всех щелей с шипением повалил пар. Огромный маховик сделал один тяжелый, натужный оборот, второй… и встал. В наступившей тишине раздался резкий, звенящий хлопок, и из одной из медных трубок, идущих от котла, хлестнула струя кипятка с паром.

Всё. Приехали. Провал.

Настроение упало ниже плинтуса. Мастера, стоявшие поодаль, начали злорадно перешептываться. Нартов плюхнулся на ящик, обхватив голову руками.

Я с трудом подавил рвущийся наружу стон и заставил себя подойти к остывающей машине. Надо было понять, что пошло не так. И у нас была всего одна ночь, чтобы сотворить чудо.

Тишина, которая наступила после провала, давила, высасывала воздух, делала каждый звук — скрип остывающего металла, злорадный шепоток мастеров, тяжелое дыхание Нартова — невыносимо громким. Я стоял перед своим детищем и впервые за долгое время почувствовал разочарование.

Когда сюда заявится Демидов со своей уральской сворой и вся эта напыщенная московская знать, они придут поглазеть на мое фиаско и увидят, как питерский выскочка, барон-самозванец, сел в лужу со своей «бесовской машиной».

Мой авторитет разлетится вдребезги. И дело было не в гордыне. Провал в Москве станет огромным пятном для всей моей Компании. Меншиков, который вложил в нее кучу денег, первым же и потребует моей головы, когда поймет, что его развели. Остальные акционеры тут же подхватят. Государь? Да, он любит дерзких, но он непредсказуем.

Я посмотрел на Нартова. Он сидел на перевернутом ящике, тупо пялясь в землю, его плечи обвисли. Он, гений, творец, впервые понял, что одной гениальности мало. Есть еще криворукие исполнители, дрянной металл, есть сотни мелочей, которые могут похоронить самую великую идею. Его уверенность, фанатичная вера в силу механики дала трещину. В этот момент я понял, что если сдамся я, то посыплются и все остальные.

— Отставить киснуть! — мой голос прозвучал неожиданно громко, даже для меня самого. — Ошибки — это не провал. Это учеба. Тащите факелы! Ночь у нас длинная, а работа только начинается.

Мастера, которые уже собирались расходиться, недовольно заворчали. Я подозвал к себе Нартова.

— Андрей, — я положил руку ему на плечо. — Ты лучший механик, которого я знаю. Выкинь все лишнее из головы. Мы не вечный двигатель строим. Нам нужно, чтобы эта железяка проработала завтра один час. Всего один час. Думай, помогай. Что мы можем сделать прямо сейчас?

Мое спокойствие, кажется, подействовало. Нартов поднял на меня глаза. Он подошел к машине, осторожно потрогал еще горячую, лопнувшую трубку. Его пальцы, казалось, видели то, чего не замечали глаза. Он долго молчал, хмурился, что-то прикидывая в уме.

— Трубку менять — ночи не хватит, — наконец пробормотал он. — Надо весь коллектор разбирать, паять заново… не успеем.

Он снова замолчал, и я видел, как в его голове идет бешеная работа. Он не искал отмазок, он искал решение. И это был уже новый Нартов — инженер-кризисник, способный думать в условиях полного аврала.

— А что, если… — он вдруг выпрямился, и его глаза загорелись. — Что, если ее не менять? Что, если ее просто… отсечь?

Я не сразу въехал, о чем он.

— Смотрите, ваше благородие, — он схватил кусок угля и прямо на грязном полу начал чиркать схему. — У нас десяток трубок. Лопнула одна. Мы не можем ее запаять. Но мы можем заглушить ее с обоих концов! Вырезать поврежденный кусок, а на его место впаять две глухие медные пробки. Мы потеряем в мощности, но вся остальная система будет работать!

Я смотрел на его корявый чертеж, и у меня перехватило дыхание. Байпас. Обводной контур. Гениально простое, элегантное решение, рожденное из чистого отчаяния. Не чинить сломанное, а изолировать его, пожертвовав малым, чтобы спасти целое.

— За работу! — заорал я, чувствуя, как возвращается надежда.

Ночь превратилась в лихорадочную, отчаянную гонку. Под светом десятков факелов Пушечный двор гудел, как растревоженный улей. Нартов руководил процессом с жесткостью и властью, которых я в нем раньше не видел. Он больше не просил, он приказывал. Его голос звенел над двором, он гонял мастеров, заставляя переделывать, добиваясь нужного результата. И они, видя его одержимость, заражались этим азартом, забыв про усталость и недовольство.

Глубокой ночью, когда работа была в самом разгаре, у ворот двора остановилась одинокая карета. Из нее вышел закутанный в плащ Стрешнев. Орлов было дернулся его остановить, но я махнул рукой. Старик, не говоря ни слова, прошел через двор, окинул хозяйским взглядом кипящую работу, и подошел ко мне. Он не спрашивал, что случилось. Он и так все видел.

— Говорят, государева машина с норовом оказалась, — тихо произнес он.

— Есть немного, Тихон Никитич, — ответил я, не отрывая взгляда от того, как мастера возятся.

Он постоял рядом, помолчал, а потом его слуга вынес из кареты плетеную корзину. Внутри, в соломе, оказалась пузатая, запечатанная сургучом бутыль старого церковного вина и два серебряных кубка.

— Это для куража, — сказал старик, протягивая мне один из кубков. — Я заехал лишь одно сказать, барон. Государь любит дерзких. Но еще больше он не любит проигравших. Помни об этом.

Он не стал ждать ответа. Разлил по глотку вина, мы молча выпили, и он так же тихо удалился, растворившись в ночной темноте.

Мы закончили за час до рассвета. Ночь, полная скрежета металла, ругани и запаха пайки, сменилась тишиной. Машина стояла готовой к новым испытаниям. На месте лопнувшей трубки теперь красовались две массивные медные заглушки — шрамы, напоминающие о нашей отчаянной борьбе. Мы не стали проводить повторный запуск. Не было ни времени, ни сил. Да и котел мог не выдержать второго нагрева. Мы поставили все на одну карту.

К Демидову я явился ровно в назначенный час (через Стрешнева договорились). Без свиты, в простом, добротном дорожном камзоле. В сопровождении одного лишь Орлова, который остался ждать у входа. Я намеренно шел один, демонстрируя, что мне не нужна поддержка. Моя репутация, раздутая слухами и домыслами, уже работала на меня. Я был загадкой, которую вся Москва пыталась разгадать.

Его палаты на Варварке встретили меня давящей роскошью. Резные потолки, изразцовые печи, ковры, в которых утопала нога. В просторной горнице, за длинным дубовым столом, меня уже ждал весь «трибунал». Во главе, в массивном кресле, восседал сам Никита Демидович. На нем был кафтан из такого дорогого бархата, что в нем можно было утонуть. Его маленькие, глубоко посаженные глаза следили за каждым моим движением. Рядом с ним сидели его самые доверенные люди: бородатые, кряжистые мужики, его уральские инженеры-самородки, чьи лица были высечены из камня и недоверия. Чуть поодаль — несколько влиятельных купцов, его финансовых партнеров, с цепкими, оценивающими взглядами. Атмосфера в комнате была ледяной. Они собрались на экзекуцию, а не на переговоры.