Инженер Петра Великого 6

Я закрыл глаза. Жив. Это главное. Мой стратегический проект еще не провалился окончательно, хотя и висит на волоске. Тут же пришло осознание собственного положения. Я — виновник. И я прекрасно понимал, что пока лежу здесь, беспомощный и переломанный, за стенами этого лазарета уже вовсю идет другая война.

Через день, когда я смог не только говорить, но и сносно соображать, ко мне под предлогом визита вежливости допустили Анну Морозову. Ее появление было глотком свежего воздуха в этой атмосфере казенной медицины, хотя я знал, что она пришла не из сострадания.

— Как вы себя чувствуете, бригадир? — спросила она, садясь на стул у моей койки.

— Как человек, на которого упала стена, — прохрипел я. — Говорите, Анна Борисовна. Что происходит там, за дверью?

Она не стала ходить вокруг да около.

— Александр Данилович действует. Тонко и без шума, — ее голос был тихим, почти заговорщицким. — Никаких слухов на площадях. Вчера он обедал с князем Голицыным и всем генералитетом. Речь, как мне донесли, шла о том, что армия не может зависеть от непредсказуемых и опасных «самоходных машин». Что старая, проверенная конная тяга надежнее. Он не обвиняет тебя. Он дискредитирует саму идею.

Масштаб игры впечатлял. Меншиков бил по моему делу, а не по мне. И в целом я понимал Светлейшего. Он не был злодеем или нерадивым сановником, он просто был таким, какой есть. У него свои желания, при этом он не хочет, как мне кажется, вредить государству и самому Государю. Просто он так видит свою жизнь — в постоянной борьбе за место под солнцем. Поэтому особой неприязни я к нему не испытывал, тем более зная, что он внесет огромный вклад в развитие страны. А то, что он имеет некоторые меркантильные недостатки — ну что поделать, пусть Государь над этим голову ломает, у меня своих проблем хватает. При всем при этом нужно было и вести отдельную игру против Меншикова, в рамках этой парадигмы «борьбы за место под солнцем».

— А сегодня, — продолжила она, — его секретарь имел долгую беседу с протопопом Адмиралтейского собора. Обсуждали необходимость особого молебна о здравии царевича и об «изгнании духа смуты и гордыни» из стен Адмиралтейства.

Второй удар. Один — в армию, другой — в церковь. Светлейший создавал нужное общественное мнение среди элит, выставляя меня не злодеем, а опасным, самонадеянным чудаком, чьи затеи едва не погубили наследника.

— Спасибо, Анна Борисовна, — сказал я. — Я твой должник.

— Мы партнеры, Петр Алексеевич, — поправила она, поднимаясь. — Выздоравливай. Твоя голова сейчас нужнее, чем твои ноги.

Ее визит придал мне сил. Я не мог защищаться. Но я мог атаковать.

— Яков Вилимович, — обратился я к Брюсу, который зашел проведать меня после ухода Анны. — Мне нужен писарь. И мой преображенец, Зубов. Немедленно.

Брюс понял все без лишних слов. Через полчаса у моей койки уже стоял испуганный молодой писарь, а в дверях замер верный Зубов. Я начал диктовать.

Первая записка была для Нартова.

«Андрей, — диктовал я, а писарь торопливо скрипел пером. — В отчете для Государя укажи все, как было, не выгораживая ни меня, ни царевича. Однако сделай акцент на том, что причиной стала не сама машина, а хрупкость экспериментального рулевого механизма, который мы не успели довести до ума из-за спешки, продиктованной нуждами фронта. Это правда. И это сместит вину с людей на обстоятельства. И второе. Немедленно начни расчеты по усилению лафетов для осадных мортир, используя принцип фермы с нашего шасси. Чертежи — Брюсу. Срочно. Пусть все видят, что даже обломки наших идей работают на победу».

Вторая записка была адресована самому Брюсу.

«Яков Вилимович. Я опасаюсь, что мое состояние и общая сумятица могут быть использованы для саботажа лечения его высочества. Прошу тебя лично проследить, чтобы лекари использовали именно те методы, которые я ранее тебе описывал: отвар ивовой коры и промывание ран раствором марганца. Моя жизнь не имеет значения, но жизнь наследника — это будущее России. Поставь у его покоев свою охрану. Не доверяй никому. Любой, кто будет противиться этим методам, должен рассматриваться как потенциальная угроза».

Я играл на опережение. Не просто давал медицинский совет — выставлял себя государственником, а любого, кто посмеет оспорить мои методы (а Меншиков наверняка попытается это сделать через своих людей), — потенциальным врагом наследника. Из обвиняемого я превращался в главного специалиста по спасению царевича.

Когда Зубов, спрятав записки за отворот мундира, выскользнул из палаты, я наконец позволил себе расслабиться. Сделано все, что было в моих силах. Прислушиваясь к боли в собственном теле и к тишине за дверью, за которой решалась моя судьба, я ждал. Война в тишине началась, и я только что сделал свой ответный ход с больничной койки.

Дни потекли вязкой, туманной чередой. Время утратило четкие границы, превратившись в рваный ритм тупой боли, забытья от опиумной настойки и коротких, ясных промежутков, когда мозг начинал лихорадочно работать. Переломы срастались, хотя боль не отпускала ни на минуту. Однако физические страдания были ничем по сравнению с муками неизвестности. Мои записки, я знал, достигли цели: Яков Брюс, судя по смене лекарств и появлению у дверей моей палаты двух молчаливых гвардейцев из его ведомства, взял лечение под контроль. Нартов, как шепнул один из преображенцев, представил Государю технический отчет. От Петра, тем не менее, не было никаких вестей. Он не приходил, не передавал приказов. Эта тишина давила тяжелее любых цепей, была хуже любой опалы. Она означала одно: приговор еще не вынесен, и судья размышляет, какой топор выбрать.

Алексей, как докладывал мне Брюс во время своих коротких визитов, пришел в себя уже на вторые сутки. Физически он отделался лишь сотрясением и ушибами, хотя душевная травма оказалась куда глубже. Замкнувшись в себе, он отказывался говорить с кем-либо, даже с отцом. Он лежал в своих покоях, молча глядя в потолок. Стена молчания, которую он выстроил вокруг себя, была крепче любой крепости, и лекари разводили руками, не зная, как вывести его из этого оцепенения. Я его понимал. Шок, стыд, ужас от осознания того, что ты едва не убил своего наставника и отца, — такая ноша могла сломать и более крепкого человека.

На пятый день случилось немыслимое. Утром в мой лазарет без стука вошли четверо гвардейцев Преображенского полка. За ними стоял сам Арескин, бледный и растерянный.

— Приказ Государя, — коротко бросил офицер. — Перевести бригадира Смирнова в покои его высочества царевича.

Лекари ахнули, пытаясь возражать, говорить о риске для больного, однако гвардейцы их не слушали. По личному приказу Императора мою койку, со всеми склянками и притираниями, осторожно, но неумолимо подняли и понесли по гулким коридорам Адмиралтейства. Меня разместили у противоположной от царевича стены в его просторных, залитых серым светом покоях. Петр, который лично наблюдал за этой процессией, не сказав ни слова, лишь окинув нас обоих тяжелым, изучающим взглядом, вышел, оставив одних.