Ирландия. Тёмные века 1

— А если я скажу, что буханка может двигаться сама?

— Тогда скажу, что ты или перегрелся у печи, или выпил чего покрепче монастырского эля.

Я усмехнулся и сделал вид, что возвращаюсь к работе. Но пока Конхобар отвернулся, я быстро воткнул в буханку тонкую щепку, привязал к ней нитку и пропустил её через щель между досками стола. Конец нити зажал в левой руке, она была почти невидимая в полумраке.

— Ладно, — вздохнул Конхобар, потягиваясь. — Пойду проверю, как там тесто в чанах.

Как только он отошёл, я уселся поудобней, и потянул конец нитки.

Буханка дрогнула.

Конхобар не видел.

Я дёрнул сильнее.

Буханка сдвинулась на ладонь.

Конхобар обернулся.

— Бран, ты...

Я потянул ещё раз.

Буханка медленно поползла по столу.

Конхобар замер. Его глаза округлились, рот приоткрылся.

— Ч-что...

Я дёрнул резко.

Буханка подпрыгнула и с глухим стуком остановилась прямо перед ним.

Конхобар вскрикнул.

— СВЯТЫЕ УГОДНИКИ!

Он отпрыгнул, как ошпаренный, чуть не опрокинув стул. Лицо его побелело, как мел, а руки затряслись.

— Оно... оно живое!

Я не выдержал и расхохотался.

Конхобар уставился на меня, потом на буханку, потом снова на меня.

— Ты... ты...

Я поднял буханку и показал ему щепку с ниткой.

— Просто шутка, друг.

Его лицо сначала покраснело от ярости, потом дрогнуло, и вдруг он тоже засмеялся — громко, раскатисто, хватая себя за живот.

— Чёрт тебя побери, Бран! Я думал, ты дьявола в тесто замесил!

Мы смеялись до слёз, пока не услышали шаги за дверью. В пекарню вбежали два перепуганных послушника.

— Что случилось? Кто кричал?

Конхобар, всё ещё давясь смехом, указал на буханку:

— Хлеб... живой...

Послушники переглянулись.

— Вы оба перегрелись, — буркнул один и утащил своего напарника прочь.

Но история на этом не закончилась. На следующее утро вся братия уже знала о «чуде». Кто-то из послушников разнёс весть, и теперь монахи с любопытством заглядывали в пекарню, тыкая пальцами в буханки и шёпотом спрашивая:

— Эта тоже двигается?

Конхобар, вместо того чтобы сердиться, лишь ухмылялся и начинал рассказывать историю заново — каждый раз приукрашивая её.

— Буханка не просто ползла! — восклицал он за обедом, размахивая ложкой. — Она подпрыгнула на меня, как дикий зверь! Я еле увернулся!

Брат Маэл, обычно сдержанный, фыркнул в кулак. Даже старый Дуброн, редко проявлявший эмоции, кряхтел от смеха.

Аббат Колум, услышав пересуды, вызвал меня к себе.

— Бран, — сказал он строго, но в уголках его глаз играли искорки. — Ты нарушил покой монастыря.

— Простите, святой отец, — опустил я голову, стараясь выглядеть смиренным.

— Но... — он понизил голос, — если в следующий раз захочешь пошутить, предупреди меня. Я бы тоже хотел посмотреть.

Я замер, потом рассмеялся.

— Будет исполнено.

***

Прошли недели, а история о «живом хлебе» не забывалась. Конхобар рассказывал её всем гостям монастыря, добавляя новые детали:

— Буханка не просто двигалась! Она СВИСТЕЛА!

— Она что, и вправду свистела? — спрашивал я позже.

— Ну... могла бы, — хитро подмигивал он.

Шутка стала легендой. Даже когда я уехал в соседнюю деревню по делам, местные ребятишки бежали за мной, крича:

— Эй, монах! Покажи, как хлеб танцует!

А однажды вечером, когда мы с Конхобаром сидели у печи, он вдруг сказал:

— Знаешь, Бран, это была лучшая шутка в моей жизни.

— Пока что, — ухмыльнулся я.

Он засмеялся и протянул мне краюху свежего хлеба.

— На, съешь. Пока он тебя не съел.

Мы смеялись снова, а за окном ветер шевелил верхушки деревьев, будто присоединяясь к нашей радости. И в тот момент я понял: Глендалох это не просто монастырь. Теперь это — мой дом.

***

Тепло печи давно угасло, но в кабинете аббата Колума было душно, будто от накала споров. Я сидел на грубо сколоченном стуле, чувствуя, как пот медленно стекает по спине. Передо мной на столе лежала кучка медных монет — жалкие остатки сегодняшней выручки. Рядом с ними — мешок с зерном, кусок домотканого сукна и даже деревянный серп, с кремневым лезвием.

— Опять бартер, — вздохнул я, перебирая монеты. — Людям нечем платить, святой отец.

Аббат сидел напротив, его пальцы медленно перебирали четки. Лицо, обычно спокойное, сейчас было напряжённым, будто высеченным из камня.

— Ты предлагаешь чеканить свои деньги, — произнёс он наконец. Голос звучал тихо, но в нём чувствовалась сталь. — Разве это дело для слуг Господа?

Я отодвинул серп, который кто-то принёс вместо оплаты за хлеб.

— Дело не в стяжательстве, — осторожно начал я. — Мы кормим людей. Но если они не могут заплатить, скоро у нас не будет зерна чтоб молоть муку.

— Монастырь — не торговая лавка, Бран.

— Но он должен выжить, — я ткнул пальцем в сторону окна, за которым виднелись крыши пекарни. — Эти стены защищают не только нас. Когда викинги пришли сюда, сколько семей спряталось за нашими воротами?

Аббат нахмурился. Он знал, что я прав.

— А король? — спросил он. — Лейнстер не потерпит, чтобы кто-то чеканил монету без его разрешения.

Я усмехнулся.

— Король? Тот, который три года не появлялся в своих землях, потому что воюет с соседями? Его больше волнуют мечи, чем монеты.

— Это бунт, Бран.

— Нет, — я наклонился вперед. — Это необходимость. Людям нужен способ платить за хлеб. А нам — покупать зерно у крестьян. Сейчас мы топчемся на месте, потому что у деревень нет наличности.

Аббат закрыл глаза, будто молясь о терпении.

— И как ты это видишь?

Я достал из-под стола деревянную дощечку, на которой углём был начертан эскиз.

— Медные монеты. Простые, лёгкие в чеканке. На одной стороне — крест, на другой — количество буханок, что на эту монету можно купить, одна, три, пять под короной.

— Корона? — Колум поднял бровь.

— Символ защиты. Мы же под покровительством Рима, формально.

— Рим… — он провёл рукой по лицу. — Ты играешь с огнём, Бран.