Испытание временем

— Говори, что надо.

Он проводит рукой вдоль бороды и растирает конец между пальцами.

— Соберите людей, я буду говорить о коммуне.

Председатель исподлобья оглядывает меня.

— О коммуне, говоришь?.. Хорошо… Соберем. Может, про другое расскажешь?

Вот еще советчик нашелся!

— Народ у вас темный, — говорю я, — надо ему объяснить.

— Ну, ну, в добрый час, — уступает председатель.

Меня отводят на квартиру. Хозяйка ставит на стол кувшин молока. Я ем и обдумываю свою речь о коммуне. Неспокойное время, кругом снуют банды, нужна пропаганда, нельзя сложа руки сидеть. «Убедить мужика, доказать ему на деле», — учит Ленин. Я так и поступлю. Они узнают сегодня, что такое коммуна.

За коротким вечером приходит темная ночь. Фитилек, опущенный в масло, горит слабым светом. Школа густо набита людьми. Тьма слила их в единую глыбу. Кто не уместился внутри, пристроился за окном. В переднем ряду сидит председатель, напротив, за столиком, — я. Из открытой двери несет вечерней прохладой.

Все толпятся и шумят, каждый хочет увидеть меня, услышать правду о коммуне. С тех пор как это слово впервые прозвучало, стало твориться неладное, друзья и родные вставали друг против друга…

Я рассказываю о первобытном коммунизме, о дружбе и любви давно минувших тысячелетий, когда все трудились сообща, никто ничего не считал своим. Шли века, народы утратили свободу, и заглохла память о счастливых временах. Идею воскресили первые христиане. Не было у них ни богатых, ни бедных, имущество принадлежало общине. Возрождается былая слава коммунизма. Трудовому народу собственность — вред. Все будет общим.

Моя уверенная речь вдруг становится порывистой и нервной. Виноват старик председатель: борода его повисла, как облако. От нее словно исходит туман, в глазах лукавая усмешка. Бестия! Он что-то затеял. В сельсовете прикидывался простачком: «Толком говори», «Может, про другое расскажешь».

Заученная лекция забыта, выпорхнула из головы без следа. Как это случилось? Я ведь прекрасно запомнил ее. Ненавистная борода закрыла свет, затмила память, стелется серой дымкой. Я избегаю смотреть в его сторону и вовсе от него отвернулся. Так, пожалуй, нельзя, он обидится. Председатель кому-то подмигнул и плюнул, губы вытирает платком. Ничего уже не исправишь, надо кончать. Знать бы, кто выступит первым? Неужели председатель? Конечно, он. Старик поднимается, проводит рукой вдоль бороды и растирает конец ее между пальцами.

У него к лектору два-три вопроса.

В школе тихо. Старик говорит не спеша, без тени ехидства. Я отвечаю. Снова вопрос и ответ. Еще одно сомнение, но до чего трудно ответить на него, — кто мне скажет, что значит «землю лущить», что такое трехполье и многополье, яровой и озимый клин, поздние и ранние пары? В книжке о коммуне ничего об этом не сказано. Написано только, что все будут трудиться сообща и продукты поровну делить.

— Выходит по-моему, — заканчивает председатель, — не знаешь ты, парень, нашего дела.

В школе сразу становится шумно, меня больше не слушают. Я кричу, возмущаюсь, — напрасно. Школа пустеет. Один лишь председатель остался. Он нисколько не сердится на меня.

— Лошадь здесь, — говорит он, — хоть дальше езжай те, хоть тут оставайтесь. Можете ночевать у подводчика — его черед приезжих возить и кормить.

Нет уж, лучше уезжать. Я сейчас же уеду, ни минуты здесь не останусь. Скорее на станцию.

Я сижу на тендере паровоза. Новенький плащ испачкан и в двух местах порвался, лицо покрыто копотью, пеплом запорошило глаза, и они слезятся. Слезы бегут, заливают щеки и падают на руку, а сердце замирает от радости. Скоро Одесса — город моих грез и надежд, где чтут звезду на груди, верят в силу мандата и твердого голоса.

6

Студент Мозес склоняется надо мной, облизывает губы и шепчет:

— Студенты вас любят, как отца родного, пойдут за вами куда прикажете. Скажите слово — и они, как тигры, бросятся на ваших врагов. Свет подобной преданности не встречал. С таким батальоном делают мировую революцию.

Я не во всем с ним согласен, не все в батальоне примерные люди, но многие, вероятно, ценят меня.

— Мы с вами знакомы не первый день, — продолжает Мозес нашептывать, — я говорю вам лишь то, что вижу и знаю. Ваше имя у всех на устах. «Способный политком», — скажет один. «Очень способный», — подтвердит другой. «Что такое «способный»? Большего одолжения не придумали? Талантлив! Гениален! Он родился полководцем, трибуном революции». Таковы студенты, они умеют чувствовать и понимать.

Голос Мозеса стелется и уводит меня прочь от действительности.

У каждого времени свои капризы, меня назначили комиссаром студенческого батальона. Маменькины сынки, холеный офицерик и старый знакомый Мозес стали моими подчиненными. В первый же день я собрал батальон и напомнил студентам минувшие дни: наши встречи в Английском клубе, в таможне и в тифозном бараке. Знаю каждого в лицо и вижу их насквозь: холеный офицерик трижды предал интересы рабочего класса, второкурсник технолог Федор Иванов унес из таможни штуку атласа, Яков Лебедев, будущий врач, напился допьяна. Студент с бакенбардами назвал красную часть «сбродом», сосед его слева дважды дурно отозвался о большевиках. Никому я ничего не простил.

Нелегкое дело воспитывать студентов, вдохнуть в них ненависть к белым и любовь к социализму. Я заставлял их выслушивать длинные речи, красочно описывал зверства деникинцев, говорил о Москве, о Кремле, о большевизме. Студенты не дети, пора им понять. Не все еще изжили буржуазные иллюзии, не без греха, немного терпенья, поблажка-другая, два-три разговора — и батальон станет лучшим отрядом в стране.

— Покажите студентам, — продолжает Мозес, — что вы им не чужой. Они просят заступиться за Круглика, — заступитесь. Спасите бедного мальчика, не допускайте, чтобы его расстреляли. Командир, который не щадит своих солдат, теряет их. Я хочу пойти к ним и сказать: «Политком клянется, что не даст вас в обиду».

За любовь надо платить любовью, они признали его превосходство, оценили талант, долг платежом красен, он оправдает их надежды, Круглик будет спасен. Не строгостью, не наказанием воспитывается дух советского воина, а добротой и снисхождением. Взять бы к примеру Мозеса, — кто бы узнал в нем прежнего кота, сообщника Кивки-красавца и Мишки Японца? Оказанное ему доверие не было напрасно, он жизнь отдаст за революцию.

— Так и скажите им, Мозес, — снова заверил я его, — Круглика я не отдам. Подержали его в тюрьме, напугали, — довольно.

Мозес облизывает губы, отдает под козырек и, повернувшись на носках, уходит.

На очереди Гольдшмит, один из неподдающихся, в десятый раз вызываю — не исправляется.

— Вы звали меня, товарищ политком?

Одна и та же поза, тот же небрежный костюм — грязная рубашка неопределенного цвета, протертые штаны и студенческая фуражка, вконец изодранная и засаленная. То, что у него на ногах, не поддается определению. Для сапог голенища коротки, для ботинок чрезмерно высоки. Заплаты густо легли на носках и на заднике.