Итальянская комедия Возрождения

Валерио. Разумно говоришь, да к тому же и жизнь там безопасней и долговечней, чем где бы то ни было. Однако, поселившись в Венеции, ты пожалеешь о времени, которое в ней провел.

Фламминио. Почему?

Валерио. Потому что там не ценят талантливых людей.

Фламминио. Плохо же ты знаешь Венецию! Талантливых людей там много, ибо Венеция — приют человеческого разума, благородства и таланта. Рим же — приют подлости и зависти. Где еще найдешь ты второго преподобного брата Франческо Джорджи, питомца всех наук? Блажен тот двор, владыка которого, вдохновленный свыше, поднимает его до высоты, отвечающей его собственным заслугам. А что ты думаешь о высокочтимом отце Дамиано, истинном толкователе Священного Писания, чьи проповеди дробят мрамор сердец? А разве не слыхал ты вчерашнего разговора о Гаспаро Контарини,^{99} солнце и жизни философии и греко-латинской учености и зерцале добронравия?

Валерио. Я знавал его великолепие еще в Болонье, в бытность его посланником при кесаре. Я часто слышал упоминания об этих двух достопочтенных отцах, а здесь, в Риме, видел самого Джорджи.

Фламминио. И кто же не поедет нарочным для того только, чтобы лицезреть достойного Джамбаттиста Мемо,^{100} спасителя математических наук и мужа великой учености?

Валерио. Знаю его понаслышке.

Фламминио. Понаслышке ты должен знать и о Бевацано. В свое время он был светилом среди римских ученых. Наверняка наслышан ты и о почтенном Капелло. Но как не вспомнить о великом Трифоне Габриелли, чьи суждения охватывают и явления природы, и явления искусства? А в числе других светлых умов мне известен и Джироламо Квирини, воплощенный вкус и воплощенное изящество, поражающий мир как последователь своего дяди, мессера Винченцио, который при жизни прославил свое отечество, а после смерти — Рим. Известен также и Джироламо Молино, любимец муз. А кто не возликовал бы, внимая прелестным сочинениям Лоренцо Виниеро? А какой милый собеседник Луиджи Квирини, который, прославившись на поле брани, стяжал себе славу и как законник! А наш Эвриал, вернее, Аполлон ди Асколи, а также Перо, говорили мне, что в Венеции живет Франческо Саламоне, который своим пением в сопровождении лиры может пристыдить самого Орфея.

Валерио. О нем я слыхал.

Фламминио. Милейший Мольца мне говорил, что там же живут два удивительных юноши — Луиджи Приули и Маркантонио Соранцо, достигшие вершины не только всего, чему можно научиться, но и всего доступного нашему познанию. А по придворному лоску, по добродетели и рассудительности кто может сравниться с такими законченными вельможами, как монсеньор Валерио или монсеньор Бревио?

Валерио. Они хорошо известны в Риме.

Фламминио. Итак, Венеция может хвалиться и сборищем талантливых людей, и благородными развлечениями, но нельзя было не поражаться, слушая великого из великих — Андреа Наваджеро, по стопам которого следует и добрейший Бернардо. Я чуть не забыл о Маффио Лиони, этом втором Демосфене или втором Цицероне, не говоря уже о тысяче других благородных талантов, прославивших наш век, так же как прославил его Эгнацио, единственная ныне опора латинского красноречия. И не воображай, что в Риме ты сможешь встретить какого-нибудь мессера Джованни ди Ледже, рыцаря и графа Санта Кроче, который с премудрой щедростью обнаружил в Болонье все великолепие своей духовной сущности.

Валерио. Словом, если тебе поверить, то тут, в Риме, мы имели дело, за исключением Академии Медичи, со стадом голодных шакалов и всевозможной сволочью, подкармливаемой на чужих кухнях.

Фламминио. И более того. Дабы ты окончательно себе это уяснил, благородный Фиренцуола утверждает, что в Венеции существует некто Береттаи, импровизатор, которому все здешние просто в подметки не годятся. Недаром их заглушает Паскуино. Однако оставим в стороне философов и поэтов. Где же царит такой мир и покой, как не в Венеции? Где же любовь, как не в Венеции? Где изобилие, где благоденствие, как не в Венеции? А что это так, доказывает нам епископ Кьети, прямая противоположность здешним попам, зерцало святости, отец смирения, пример истинного благочестия, который удалился в Венецию с кучкой последователей ради спасения своих душ. Он ненавидит Рим и презирает наш постыдный образ жизни. Я как-то побывал в Венеции во время двух карнавалов и подивился торжествам, которые устраивали цехи, поразился необычайным празднествам, которые разыгрывали великодушные «Реали», изящные «Флориди» и почтенные «Кортези».^{101} Я был потрясен при виде стольких именитых горожан, сенаторов, докторов и кавалеров, такого изобилия знати, молодости и богатства. Я собственными глазами читал письмо к наихристианнейшему из королей, в котором было сказано, что, когда поистине светлейший дож Андреа Гритти вкупе со всей всемогущей синьорией взошел на «Бученторе», дабы почтить присутствие французской королевской крови в лице феррарской герцогини, — корабль этот чуть не пошел ко дну, настолько он оказался перегруженным премудростью этих высочайших особ. И что замыслы этих особ, с наивысшей осмотрительностью осуществлявшиеся генерал-капитаном герцогом Урбинским, будут вечно жить в писаниях божественнейшего монсеньора Бембо. И не думай, чтобы синьоры, ведущие переговоры с отменным и справедливым венецианским сенатом от лица своих властителей, были менее приветливы и менее обходительны, чем те, что представляют здесь своих властителей перед его святейшеством. Там пребывает, например, достопочтеннейший легат монсеньор Алеандро. И если бы его ученость и благочестие распространялись и на других прелатов, то это было бы неплохо для доброй славы всего духовенства. А можно ли умолчать о доне Лопесе, хранителе тайн и поручений счастливейшего кесаря Карла Пятого, оплота христианской веры?

Валерио. Ты говоришь о доне Лопесе Сориа, на милости и доброте которого зиждятся все надежды Пьетро Аретино?

Фламминио. Да, я говорю о новом Улиссе.

Валерио. Я склоняюсь перед звуком его имени, и в этом я прав, ибо он — покровитель всякой доблести, в чем бы она ни проявлялась.

Фламминио. Поговори с достойным и верным Джанджоакино и со всеми благородными умами, приезжающими в этот город, и ты поймешь достоинства ученейшего монсеньора ди Сельва, епископа Лавурского, по нравам и осанке которого легко убедиться, что он всем обязан великому королю Франциску. Будучи его посланником в Венеции, он всех поражает своим умом и своей скромностью. А после этого взгляни на сдержанность, строгость и благородное воспитание протонотария Казале, на этот образец истинного великодушия. Не хватило бы и половины Англии, чтобы оплатить его заслуги перед своим королем. Клянусь Богом, Валерио, что человек, замещающий в Венеции превосходительного герцога Урбинского, способен благодаря своим познаниям управлять делами не одного, а двух миров и поистине достоин милости своего синьора. А что за великая фигура этот Висконти, который там же, в Венеции, представляет своего герцога Миланского? Умалчиваю я и о заслугах Бенедетто Аньелло перед великим герцогом Мантуанским, а также о заслугах отменного Джанякопо Тебальдо, достоинства которого равняются достоинствам его родной Феррары. О, сколько нежности в этом старике, сколько преданности в этом человеке! По-моему, он двоюродный брат нашего мессера Антонио Тебальдео, который, по словам синьора, единственного в своем роде вдохновителя муз, еще удивит весь мир своими писаниями, подобно тому как Поллион-аретинец удивит его своими «Священными триумфами»,^{102} которые он вскоре выпустит в свет.

Валерио. Ты поистине заткнул мне рот.

Фламминио. Я пропустил еще сонм живописцев и скульпторов, подвизающихся там вместе с добрым мессером Симоном Бьянко. Не упомянул неповторимого Луиджи Каорлини и тех, кто с ним был в Константинополе, откуда только что вернулся великолепный Марко ди Никколо, в душе коего не меньше величия, чем в душе любого короля, почему синьор Луиджи Гритти, пребывающий на вершине славы, и включил его в круг тех, кому он милостиво благоволит. В Венеции же, на посрамление плебеев и злостных завистников, живет прославленный чудодей, великий Тициан, чей колорит дышит тем же, чем дышит живая плоть, наделенная пульсом и дыханием. Недаром изумительный Микеланджело с изумлением расхваливал портрет феррарского герцога,^{103} который привез с собой император. А Пордононе,^{104} творения которого заставляют нас усомниться в том, природа ли придает осязаемость искусству или искусство — природе? И я не отрицаю, что Маркантонио — единственный, кто владеет резцом, хотя его ученик Джанякопо Каральо из Вероны до сих пор не только ему не уступает, но и превосходит его, как это видно по его гравюрам на меди. И я уверен, что знаменитый Маттео дель Назар, которым равно дорожат и король Франции и искуснейший Джованни из Кастель-Болоньезе, считает чудом резьбу по горному хрусталю, драгоценным камням и стали, выполняемую Луиджи Аникини, который также проживает в Венеции. И там же — Франческо Марколини из Форли, цветущий талант которого преисполнен великих возможностей. Живут там еще добрый Серлио, архитектор болонский, и мессер Франческо Алунио, божественный изобретатель литер на всех языках мира. Кто же еще? Достойный Якопо Сансовино^{105} променял Рим на Венецию, и поступил мудро, ибо, если верить словам Андриана, великого отца музыки, Венеция — тот же Ноев ковчег.

Валерио. Верю тебе, а раз я верю твоим словам, я хочу, чтобы и ты поверил моим.

Фламминио. Говори же.

Валерио. То, что ты мне перечислил, — чистейшая правда. Но она тут ни к селу ни к городу. Я утверждаю, что твоя нищета происходит от неуважения ко двору, которым ты всегда отличался. Порицание всех мнений и установлений двора — вот что всегда вредило и будет тебе вредить.

Фламминио. Я предпочитаю вред от правдивости, чем пользу от лжи.

Валерио. По правде говоря, это-то никому не нравится, ибо ничто так не колет синьорам глаза, как истины, тобой изрекаемые. О великих мира сего надо всегда говорить, что творимое ими зло — добро; осуждать их настолько же вредно и опрометчиво, насколько хвалить их безопасно и прибыльно. Им дозволено делать все, что вздумается, нам же не дозволено даже говорить, что думаем. И не нам пристало исправлять чинимые ими преступления, но Господу Богу. Так одумайся же немного и давай побеседуем без раздражения: неужели тебе кажется, что ты поступил разумно, наговорив этакое о дворе?

Фламминио. А что я о нем такого наговорил?

Валерио. Ты изобразил его как еретика, фальшивомонетчика, предателя, наглеца, лишенного чести. И он стал притчей во языцех благодаря твоим россказням.

Фламминио. Вернее, благодаря собственным своим заслугам.

Валерио. Снова ты за свое. Болтать о дворе, как ты это делаешь, еще полбеды, ибо Паскуино всегда говорил о нем правду и всегда будет ее говорить. Но ты перешел на злобу дня, занялся сплетнями, заговорил о чужих мнениях и привилегиях, якобы сказал даже, что у герцогов бывают ноги, как у прочих смертных, — словом, ты выражаешься о них так, что должен бы постыдиться.

Фламминио. Почему я должен стыдиться говорить о том, чего они не стыдятся делать?

Валерио. Потому что синьоры есть синьоры.

Фламминио. Если синьоры есть синьоры, то простые люди есть люди. Синьорам приятно видеть, как умирает с голоду тот, кто им служит, и тем больше они наслаждаются, чем больше страдает человек достойный. К сугубому их позору, они пристают то к невинному мальчику, то к заправскому развратнику, то к старому вонючему козлу. Воспевая их гнусность, я торжествую. И замолчу я лишь тогда, когда хотя бы двое из них по доброте и щедрости сравняются с королем Франции.^{106} Но я знаю, что никогда не замолчу.