Итальянская комедия Возрождения
Шрифт:
Валерио. Почему?
Фламминио. Да потому, что скорее увижу этот двор честным и скромным, чем найду там двоих таких людей! Но поскольку — положа руку на сердце — за долгие и долгие годы я настолько привык к своей службе, что жить без нее уже не могу, то вот я и решил отправиться ко двору его величества короля Франции. Ведь даже если бы я не получил там ничего, кроме лицезрения стольких синьоров, стольких военачальников и стольких талантов, я все равно буду жить припеваючи, ибо величие, веселье и свобода французского двора способны утешить любого человека точно так же, как нищета, уныние и раболепие здешнего двора способны повергнуть его в отчаяние… Я не раз слыхал, что ласковая доброта наихристианнейшего
Валерио. Ты прав. Можно бы воздать и большую хвалу. Но ведь на белом свете существует только один король Франции, и милость его беспредельна, ибо даже те, кто никогда его не видел, им восхищаются, его прославляют, уважают и боготворят.
Фламминио. Потому-то я и хочу бежать от заразы здешнего двора, чтобы перейти на службу к нему, и не скрою от тебя, что у меня есть рекомендательные письма от монсеньора де Баиф,{107} этого блюстителя изящной словесности, и бывшего посла Франциска в Венеции, который обещает мне благосклонный прием у его величества. Не будь на свете этого великого короля, я отправился бы в Константинополь на службу к синьору Альвиджи Гритти,{108} в свите которого собралась вся куртуазность, бежавшая от плебейских синьоров, в коих нет ничего княжеского, кроме имени. К нему поехал бы и сам Пьетро Аретино, когда бы король Франциск не приковал его к себе золотой цепью и когда б великодушный Антонио де Лейва не обогатил его золотыми сосудами и денежными наградами.{109}
Валерио. Слыхал я и о короле и том даре, который Аретино получил от синьора Антонио, этой колесницы всех триумфов, справляемых нашим кесарем. Однако, раз ты уже решил отправиться, дождись отъезда его святейшества в Марсель.{110}
Фламминио. Пришлось бы дожидаться второго пришествия.
Валерио. Так, значит, ты не веришь, что он туда поедет?
Фламминио. Я верю в Господа нашего Иисуса Христа.
Валерио. Что за канцелярские у тебя мозги! Все готовятся к его отъезду, а ты над этим глумишься.
Фламминио. Если папа туда отправится, я начну верить, что мир близится к своему концу или же что папа вернется оттуда порядочным человеком.
Валерио. Почему ты в этом сомневаешься?
Фламминио. Потому что, если это произошло бы, я с радостью ухаживал бы за конями при этом дворе и считал бы себя счастливейшим из смертных. Ведь если наш святой отец снюхается с королем, мы сразу же стряхнем с себя всех вшей. Но если он отправится в Марсель в том же образцовом порядке, в каком мы ходили в Болонью, то я сейчас уже вижу, как над нами будут потешаться французские придворные, проявляющие куда больше пышности в своих нарядах и угощениях, чем мы по своей бедности привыкли это делать. Если бы не великолепие кардинала Медичи, которое скрадывает все остальное, мы походили бы на толпу разорившихся купчиков.
Валерио. Замолчи, выходит хозяин. Пойдем отсюда в местечко поукромнее, и там я тебе объясню, как можно с честью расстаться с этим двором.
ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ
Параболано. Я видел, как ты входил через садовую калитку. Что говорит мадонна Альвиджа?
Россо. Она поражена вашим отменным обращением, вашим вниманием и вашей щедростью и собирается подтолкнуть в ваши объятия другую особу. Словом, ваша милость не напрасно старались.
Параболано. Это
еще ничто по сравнению с тем, что я для нее сделаю.Россо. Ровно в семь с четвертью означенная особа будет у нее. Но имейте в виду — она настолько стыдлива, что умоляет разрешить ей поработать с вашей милостью в темноте. Однако не беспокойтесь, скоро увидите ее и на свету.
Параболано. Верно, она считает меня недостойным лицезреть ее.
Россо. Ничего подобного. Просто все женщины поначалу ломаются, а потом, отбросив робкую свою стыдливость, готовы удовлетворять плотские свои желания хоть на площади Святого Петра.
Параболано. Ты полагаешь, что дело тут в робости?
Россо. Несомненно. А вы что думаете?
Параболано. Думаю, как сладко любить и быть любимым.
Россо. Сладкая вещь — таверна, говорил Каппа.
Параболано. Сладкая — Ливия, вот что я тебе скажу.
Россо. Бред, фантазия. Что до меня, то я Анджеле-гречанке предпочитаю бокал греческого.
Параболано. Если бы ты находил вкус в каплях амброзии, источаемых влюбленными устами, любое вино по сравнению с этим показалось бы тебе кислятиной.
Россо. Зря вы зачислили меня в девицы, свою долю я уже отведал и не нахожу в ней той сладости, которую находите вы.
Параболано. У благородных мадонн другой вкус.
Россо. Это правда, они и мочатся-то по-другому.
Параболано. Оставь дурацкие твои шутки!
Россо. Почему же дурацкие? Обождите. Разве вы сами не говорили, будто сладость, источаемая языком, который владеет речью, превышает сладость винограда, фиги и мальвазии?
Параболано. Да, но только до известной степени.
Россо. Ох, доведут же меня все эти сонетики Паскуино.
Параболано. Я не знал, что ты любитель поэзии.
Россо. Как же! Было б у меня образование, я непременно заделался бы философом или шляпником.
Параболано. Ха-ха-ха!
Россо. Когда я служил у римлянина Антонио Лелио, я всегда урывал минутку, чтобы почитать стихи, которые он сочинял во славу кардиналов, я их целую кучу выучил наизусть. О, они божественны, и я склоняюсь перед Барбиераччо, который говорит, что нет ничего предосудительного в том, если парочку их прочитывать на каждой утрене между Посланием и Евангелием.
Параболано. О, неплохо придумано.
Россо. Что вы скажете, например, о сонете, в котором говорится:
«И сколько родичей у папы Льва?»Параболано. Прекрасно.
Россо. А об этом:
«Когда же Константин свершил свой дар, Чтобы отделаться от злой проказы?»Параболано. Очень тонко.
Россо.
«Коль папа был одним из трех монахов, То поваром был сам апостол Петр».Параболано. Ха-ха-ха!
Россо.
«Захочет ли Святая мона Церковь Взять горностай в законные мужья?»Параболано. Здорово!
Россо.
«О кардиналы, будь вы только немы, Уж мы не захотели бы быть вами».