Изыди

"А давай рванем на Сухую протоку?
– загорался Борис, начиная меня уговаривать.
– Вода спала, там сейчас карась - во-о-о!" Или: "Айда на Чистую! Там сазан - во-о-о! Мы там перемёт поставим".

Я соглашался рвануть и на Сухую, и на Чистую, да хоть на все протоки по очереди, поскольку отвертеться было невозможно. Ну куда деваться, если у друга - перемёт? Этот пресловутый перемёт представлялся мне натянутой в воде пулемётной лентой, на которой вместо патронов висело множество крючков с десятком дергающихся на них рыбин с выпученными глазами. Этакий вариант испанского пыточного устройства времён инквизиции! Но я знал, что надо соглашаться, причём быстро и сразу - иначе Борис не отстанет. Сколько мы с ним дружили, к его увлечению я всегда оставался равнодушным. В моём окружении фанатов рыбной ловли хватало - и отец, и сослуживец Глеб, и брат Виталий, и тот же Борис. Они не просто были ею одержимы и являлись настоящими профи - они относились к ней как к некоей религии. Рыбалка была их Богом. Только благодаря ей они верили в существование жизни на земле. Мои близкие словно нарочно собрались вокруг меня, чтобы усовестить за равнодушие к их вере. Отец брал отпуск исключительно зимой. Домой он привозил замороженную рыбу в пропахших тиной мешках с пятнами рыжей крови. Эти мешки мне казались символом свободы, ради которой родитель отказывался от всех радостей городского быта. Целый месяц он жил в землянке, топившейся по-чёрному, отращивал седую бороду и становился похож на сказочного персонажа из дремучей лесной чащи.

Я часто мысленно сравнивал отца и Бориса и находил у них много общего. Оба фанатично готовились к процессу, готовя снасти, одежду, запасные крючки. По мере приближения назначенной даты, всё оживлённее становились их разговоры о предстоящей рыбалке, с той лишь разницей, что отец доставал ими меня и мать дома, а Борис - в школе.

Между прочим, у меня были и свои увлечения, и я часто пытался переключить Борьку с рыбалки на собственное хобби: рассказывал про тренировки по боксу, который Борис давно бросил, увлекшись футболом. Но, чёрт возьми, перебить рыбацкую тему не мог, как ни старался, - она была наполнена какой-то неведомой, непонятной и неинтересной, но такой мощной энергетикой, что затмевала собой всё на свете. В конце концов я оставил попытки увести приятеля от этой, на мой взгляд, бессмысленной забавы, почему-то посчитав, что с возрастом его страсть к рыбалке пройдёт.

Зато другое его хобби вызывало у меня жгучую зависть, - возможно, из-за того, что мне оно было недоступно, и я всячески хотел этому научиться: Борька прекрасно рифмовал слова и строчки, складывая их в недурственные стихи. Я и сейчас уверен, что из него получился бы вполне приличный поэт, кабы не наша училка по литературе. Она узнала, что её ученик сочиняет стихи и попросила его почитать их вслух. Борька купился на этот трюк и с упоением продекламировал собственные вирши. Вероятно, выглядел он при этом нелепо, потому что училка высмеяла стихи самым непедагогическим образом, сказав, что рифма слишком простая и примитивная. Хотя, скорее всего, дама была просто сучкой. Но это не стало ей оправданием, а нам - препятствием к тому, чтобы её возненавидеть. С тех пор Борька сочиняет так же, как и всеобщий любимец детей медвежонок Винни. Но история с училкой в конечном счёте обернулась для него плюсом: приятель начал вставлять свои сочинения в стенгазеты. Это школьное творчество во времена нашей юности было в моде. Лично я, к примеру, отметился в нём, так сказать, с художественной стороны. Мы на пару с ним снискали славу козырных, крутых и незаменимых парней и часто пользовались своим новым литературно-художественным ремеслом, отсиживаясь вместо уроков в учительской. Борис, как правило, старался подгадать под урок истории, чтобы в очередной раз не ввязываться в диспут с Археологом на тему воссоединения двух народов. Приятель был непоколебим в своём убеждении. Он любил повторять, что родился во Львове, и при каждом удобном случае лишний раз это подчеркивал, за что мне иногда хотелось дать ему в морду. Место рождения было для него неоспоримым доводом в обоснование независимости его исторической родины. И, по-моему, единственным. От желания врезать Борьке меня останавливала дружба, в которой мы, как нам казалось, увязли навсегда.

Мне было комфортно с ним. Кроме того, поскольку приятель слыл школьным донжуаном, мне частенько перепадало от его щедрот. Причём, Борис ещё и активно помогал в этом ремесле. В итоге девчонки стали посматривать и на меня.

Впрочем, наш интерес к барышням проявился задолго до того, как они начали поворачивать головы в нашу сторону. Первым лапать одноклассниц предложил Витька Ромашко. Оставить без внимания соблазнительные формы изменившихся девчоночьих фигур было выше наших сил. Вован с Коляном отнеслись к идее равнодушно, а вот мы с Борькой откликнулись на призыв Витьки с первого раза. Проделав несколько неудачных попыток и получив пару раз толстенной хрестоматией по голове, я быстренько устранился от этого сладостного, хотя и чреватого наказанием, занятия. Выражаясь языком юристов, ушёл в добровольный отказ, который не влечёт за собой ответственности.

Но позорное возвращение в статус прилежного мальчика, увы, не помогло. Девчонки пожаловались Валентине, нашей классной, и в группу любителей нездоровых тактильных ощущений включили и меня. Собрав после уроков всех, на кого указали одноклассницы, Валентина выстроила нас у доски и каждому посмотрела в глаза. А потом заявила, что если такое ещё раз повторится, то она поотрывает нам руки и кое-что ещё.

Её речь возымела действие, и жалоб больше не поступало. Наверное, потому, что мы враз повзрослели. Но повзрослели и девчонки. И когда сексуальная мальчишеская волна пошла на убыль, одноклассницы вдруг приуныли и сами стали провоцировать - взглядами, словечками, а порой и нечаянными, как нам казалось, прикосновениями. А ещё мы поняли, что они, сами того не осознавая, воспитывали нас, бестолковых, не знавших, как себя с ними вести.

Следующей стадией взаимоотношений полов в отдельно взятом школьном подразделении были постоянные драки внутри мужской половины класса. Все седьмой и восьмой классы мы находились в перманентных конфликтах. Впрочем, за место под солнцем дрались мы редко, и даже к предательству относились не так остро. Главная причина наших драк крылась исключительно в ревностном желании добиться для себя от одноклассниц больше симпатий, чем твой соперник.

Вот так и наша с Борисом дружба подверглась в десятом классе серьёзным испытаниям. Начавшаяся с идеологических разногласий, но не перешедшая в устойчивое противостояние, она претерпела серьёзные метаморфозы, когда перед нами в очередной раз был поставлен вечный вопрос: "Почему дерутся мужчины?"

Каждый школьный класс всегда мог похвастаться самой красивой девочкой. Не был исключением и наш. Одноклассницу звали Галей, и её внимания добивался каждый мальчишка, хоть что-то из себя во всех смыслах представляющий: кто мог козырнуть такими показателями, как рост, сила, мало-мальские творческие способности и умение трепаться без остановки. Я подходил только под один параметр. Занятия боксом придали мне уверенности и добавили силёнок: в драке я мог положить многих. В техническом творчестве нас всех уверенно обходил Витька Ромашко. Зато Калашников Боря, обладатель ста семидесяти сантиметров роста, первого юношеского разряда по боксу, поэт, обладатель наивысшей степени нахальства в обращении с девчонками, справедливо считался плейбоем номер один, уверенно занимая верхнюю строчку в рейтинге лидеров среди желающих побороться за сексуальный ресурс.

Впервые я влюбился в девятом классе. Как раз в эту самую Галю, оказавшуюся к тому же моей соседкой по парте. Втюрился, что называется, по уши. Даже глаз не мог поднять на объект обожания. А она, бестия-малолетка, сразу всё просекла и начала дразнить: покажи, мол, ресницы, да покажи. Ресницы-то, к слову, обыкновенные, ничего особенного в них не было, но проказница издразнила меня так, что впору хоть в другой класс переходи или вообще в другую школу. Промучился я до десятого класса, и объясниться так и не сумел. Несколько раз уже был вот-вот готов открыть рот, но язык становился как деревянный, и в горле застревал комок.

Так вот, в десятом классе она пригласила нас к себе на Новый Год. Не весь класс, конечно, а только небольшой его костяк - человек десять. Смешно звучит: Костя в костяке (для тех, кто ещё не знает, Костя, - это я). В состав костяка, а, стало быть, и в число приглашённых, я попал потому, что, во-первых, состоял в редколлегии, и за это пользовался в классе уважением, во-вторых, неплохо рисовал, что тоже многим нравилось, а некоторых мои рисунки в хорошем смысле слова веселили. Ну и, в-третьих, думаю, потому, что с Галкой за одной партой сидел.

Её мама ушла в гости - ну, мы и отвязались по полной программе. Калаш выглядел самым взрослым из нас: ему можно было дать все двадцать, если не больше. Девчонки в классе были от него без ума, чуть ли не на шею вешались. Шампанское покупал именно он - Борьке запросто продали четыре бутылки, не спросив паспорта. Благородный напиток предназначался дамам, а себе мы прикупили семьдесят второго портвейна. Тогда это пойло называлось бормотухой. Без портвейна было никак нельзя - взрослые ж уже, десятый класс! Покупали вскладчину, но сбрасывались только мальчишки. Я отдал все выклянченные у матери деньги - три с полтиной. Закуска была за девчонками: они наготовили еды дома и принесли её с собой. Парни надрались, как суслики, и Борька вздумал шампанским барышень поливать. Те стали визжать, а мы - хохотать. Именно тогда я в первый раз в жизни серьёзно напился. И моя любовь тоже. Я пытался увести её в спальню, но Галка сопротивлялась. Уломать её мне удалось не то с третьей, не то с четвёртой попытки.

И вот мы остались с ней вдвоём. Сердце колотилось так, будто готовилось выскочить. Наедине с девчонкой я был впервые, да ещё так близко, в кромешной темноте, да ещё с той, в которую влюблён, да к тому же с пьяной в стельку. Казалось, вот он шанс, вот она удача! Но что делать с Галкой, я понятия не имел. Хоть Бориса зови. Я - к ней, а она мне с глуповатой улыбкой: "Что ты, Костя? Что ты?" А что я? Да ничего. Не знал ещё тогда, неопытный был. И ничего умнее не придумал, как запустить ей руку в трусы. Схватил там всё пятернёй: тепло! "Что ты, Костя? Что ты?" - эту фразу до сих пор помню. А в комнате - веселье в самом разгаре, и Калаш пьяным голосом орёт: "Если Галка меня не любит, сейчас пойду и убью её!" Друг, называется. Он, оказывается, на неё тоже глаз положил. И при этом ещё и подсказывал мне, как к ней лучше подкатить. Вот сволочь!