Изыди

Каждый вечер, после совместной с дежурным нарядом очистки в пять-десять ножей двух ванн картошки, Луконин отправлялся к своей "валторне" (как он ласково называл мясорубку), и начиналось таинство. В отдельной комнате, вдали от посторонних глаз, на каменном полу стояла огромная стационарная мясорубка со страшным жерлом-воронкой. Жерло с удовольствием засасывало в себя любой пищевой боезапас.

Устройство покоилось на четырех стояках и походило на молодого коняшку, приготовившегося прыгнуть на любого врага, вздумавшего посягнуть на святое - продуктовые запасы танкового батальона.

На вопрос "а "валторна"-то почему?" Луконин с гордостью отвечал, что когда мясорубка работает, то поёт так, что любой духовой оркестр почитал бы за честь иметь её в своём составе. Вот ещё лирик нашёлся!

Никакого мяса прокручивать не требовалось - основная затея заключалась в том, чтобы в двух сорокалитровых алюминиевых баках замочить двадцать буханок хлеба, то есть, залить их доверху водой, поставить рядом с мясорубкой и закрыть комнату на ключ. Утром, после подъёма, Луконин шёл на кухню и включал свою "валторну". Затем он доставал из баков хлебную жижу той консистенции, что очень подходила для наших любимых котлет, являвшихся второй солдатской радостью после женщин. А иногда и вместо них. Как и Плавчук, котлеты помогали забыть, что мы здесь выполняем свой долг перед Родиной. Когда меня призывали на срочную службу защищать родное отечество, я никак не думал, что военная служба будет совмещена с котлетами самым непосредственным образом. Хотя, может, для нас, восемнадцатилетних мальчишек, котлеты как раз и были главным объектом этой самой защиты.

С чувством брезгливости Луконин обречённо вылавливал из воды то, во что превратился хлеб за ночь, и, как в библейскую преисподнюю, опускал в жерло-воронку выскальзывавшие из рук жидкие кусочки. Перегнав всю полученную за ночь хлебную массу из одного бака в другой, предварительно подставленный возле сопла (тысячедырчатого отверстия на выходе этого электромузыкального чудовища), он относил полученную субстанцию непосредственно в жарочную. И к обеду мы уже ели восхитительные жареные типа котлеты, приготовленные поваром сержантом Мясникяном и главным электриком ефрейтором Лукониным (лычку Лука получил через месяц после вступления в должность).

Несмотря на виртуозную работу Мясникяна с противнем, главным творцом трансформации хлебной жижи и добавленной в котлеты "кенгурятины" мы считали Луку. Потому как в этой сложной технологической цепочке он был первым. "Кенгурятиной" мы в шутку называли австралийское мясо, которым были забиты склады от пола до потолка. Оно нещадно воровалось всеми, имевшими к нему хоть какой-то доступ, и потому в котлетах присутствовал только его запах. Распробовать же само мясо не позволяла хлебная основа, поджаренная на противне. За запах мяса, а иногда и за вкус мы прощали недостачу этого стратегически важного продукта всем, кто имел к нему отношение - порой даже самим себе. Лука тоже имел доступ к складу со всеми вытекающими последствиями. Когда нам приедались котлеты Мясникяна на хлебной основе, мы, дабы не забыть настоящий вкус того, что именуют мясом, когда перешли уже в разряд старослужащих, ночами на кухне жарили отбивные из австралийской говядины, "позаимствованной" на складе. Разумеется, отбивные были на класс выше привычных всем котлет на хлебной жиже.

Склад был оборудован "новейшей" системой охлаждения, которая частенько выходила из строя из-за электропроводки. В помещении всегда стояла сырость, и проводку замыкало.

– Луконин, а почему опять холодильники не работают? Между прочим, на складе установлена новейшая система охлаждения. Ты знаешь, сколько она стоит в валюте?
– периодически докапывался Пузо.

– Так сыро же, товарищ майор. Но я мигом!

Так, через месяц после очередного устранения поломки купленной за валюту системы, Лука получил одобрительный кивок Пузанова, а я позавидовал. Потому что по прошествии месяца кивок означал для Луконина присвоение очередного солдатского звания. И начало этому было положено. С такой проводкой Луконин мог вполне дослужиться и до старшины.

Про бром Лука говорил с заговорщическим видом, типа сообщал о нём исключительно по секрету и только своим в доску.

– Сам видел, но это военная тайна, - шёпотом разглашал её Лука.

– В углу на складе - несколько бочек. На них "Бром" написано.

Он врал напропалую, а я всё равно верил. Надо ж, в самом деле, было поверить хоть в какую-то причину, по которой наше мужское естество целый год не давало о себе знать и никак не проявлялось. Ещё б не заволноваться!..

...
– А я спрашиваю его: "Почему без строя вне расположения части?" А оне мне отвечают: "А я выполняю особо важное задание!" А у самого на лбу написано: преступник. А милиция-то читать умеет!

Начальник штаба уже пятнадцать минут распекал на разводе в двадцатиградусный мороз и с пургой в лицо в придачу невысокого солдатика из третьей роты. Нарушитель стоит, опустив голову, принимая на неё громы и молнии. Срочник бегал взводному за сигаретами в ближайший ларёк возле остановки и попался на глаза вездесущему Лому. Естественно, непосредственного начальника солдат не выдаёт, но и дальше невразумительного "я... приказ... послали..." ничего выдавить из себя не может.

А Лом, забыв уже про самого солдата, продолжает:

– И последнее: чтобы без строя вне части я никого не видел.

Это "и последнее" по счёту уже четвёртое. Солдаты продрогли и, переминаясь с ноги на ногу в ожидании последнего "последнего", потирают замёрзшие уши.

Стоящий рядом замполит батальона, желчный и нудный майор Угрюмов, прозванный Чёрным майором, в морской форме, тоже пытается вставить своё воспитательное слово, но ему это не удаётся. Чёрный майор держал всех нарушителей за агентов заграничных спецслужб. По крайней мере, на словах. Он и сейчас готов обрушиться на бедолагу и причислить его к какой-нибудь иностранной разведке, но начальник штаба уже исчерпал лимит и времени, и обвинений, и Угрюмов наклоняется к нему и что-то шепчет на ухо. Солдаты тоже считают, что пора заканчивать.

Начштаба одёргивает шинель и командует:

– Батальо-о-он, смирно! Напра-а-а-во! Торжественным маршем! Поротно!

Забытый нарушитель пулей несётся к своим, чтобы встать в строй и прошагать мимо трибуны.

И тут выбегаем мы, пятеро бравых музыкантов: трое - с дудками, двое - с барабанами, большим и малым. На большом барабане сверху прикреплены тарелки.

Наш батальонный оркестр состоял из сержанта Миши Чугункина (он же Чугунтий) с трубой, Луки с баритоном, Рекса, выделывавшего импровизы на малом барабане, Рыжего, с большим барабаном и тарелками, долбившего в них с яростью, а порой и невпопад, ну и меня с тубой.

Проиграв перед докладом Лома командиру части встречный марш по случаю того, что батальон построен, мы уходили в дежурку, где и отсиживались, чтобы не замерзли трубы. Там и слушали ломовские "и последнее". Главное было успевать вовремя выбегать в паузе между "шагом" и "марш", чтобы грянуть во всю музыкальную мощь.

Чугунтий взмахивал трубой, и над плацем раздавалась "Тоска по Родине". По отзывам сослуживцев мы знали, что под наши марши, особенно под "Тоску...", которую солдаты звали "Доской по морде", ноги у шагавших подкидывались сами. После развода мы уносили инструменты в музыкалку, а потом расходились кто куда: Лука бежал к своей мясорубке и "новейшей" системе охлаждения, Чугункин с Рыжим - на свинарник вылаживать хряков и гонять крыс, а мы с Рекстиным - в танковые боксы монтировать тяжеленные траки на Т-72.

У Рекса был классный тенор, но похвастаться им ему было негде. В боксах, кроме суровых и молчаливых железных монстров, гревших свои носы-пушки в ожидании следующих стрельб, других слушателей не было. А ещё там было холодно.

– Боюсь, что от такой холодрыги мой голос скоро сядет, - сокрушался Рекс.
– И моя мечта петь в Большом театре накроется медным тазом.

Я предложил ему попробовать распеваться в заведении Чугунтия. Однажды, когда мы выпивали у него на свинарнике, после второй рюмки Рекс завопил во всю глотку! Его вопли пришлись по вкусу свиньям: лениво хрюкавшие во всех углах, они неожиданно затихли.