Изыди

Начальник гауптвахты мичман Чемоданов не мог и во сне себе представить, чтоб хоть раз наш старшина роты вручил ему солдата или матроса без ящика тушёнки. Оно, конечно, арест арестом, но его ведь ещё и исполнить надо, что командиров вообще мало волновало. И в этом заключалась головная боль наших прапорщиков, отвозивших нарушителей на солдатскую кичу. Помимо тушёнки, Чемоданов брал стройматериалами, краской (не меньше двух бочек), и неучтённым военным имуществом - бушлатами, шинелями, сапогами, реже - мягкой байкой, из которой нарезались портянки. Морякам портянки - как-то не с руки. Ну, то есть, не на ногу - палубы они шлифуют ботинками, называемыми ими прогарами. А в прогары портянки не намотаешь.

Попадая к Чемоданову, мы хвастались друг перед другом:

– "Тебя сюда с чем засунули?" - "С краской".
– "Почему-то одной бочкой краски обошлось, странно".
– "Вот именно, странно! За меня, к примеру, целый панелевоз железобетонных плит старшина отвалил. И двадцать пар прогар в придачу". Плиты на морской губе были товаром ходовым.

Губа вот уже несколько лет строилась военным "хап"-способом: кто больше хапнет, тот у начальства и в почёте. Как говорил наш командир роты, "в армии нет слова "украл" - есть слова "нашёл" и "раздобыл", - и точка".

Чемоданова боялись не только губари - у него и начальники караулов (мы называли их сокращённо "начкарами") по струнке бегали. Более того - молодые лейтенанты и даже целые капитаны всяких рангов имели перед ним вид заискивающий и подобострастный. Мичман то и дело командовал: "Капитан третьего ранга, двух губарей - на кладку стены" или "Эй, лейтенант, выдели человечка - пусть плац подметет".
– "Есть, так точно, будет сделано", - рапортовали каптеранги и лейтенанты, забывая, что вполне можно было ответить пузатому и неряшливому мичману "Хорошо!", "Ясно!", "Понятно!", не роняя офицерского достоинства. О том, что они строевые командиры, начкары вспоминали только ночью. Почти каждый караул практиковал ночные забавы - подъёмы по тревоге. Особенно зверствовал караул батальона морской пехоты. Его начкары проявляли редкую изобретательность, "назначая" то извержение вулкана, то цунами высотой двадцать метров, то землетрясение в шесть баллов, то нападение Б-52 с авианосцев американского седьмого флота, то, на худой конец, просто пожар или проверку личного состава арестантов. По одной из перечисленных тревог полагалось быстро вскочить с "самолётов" - двух сколоченных между собой досок для спанья, - обуться и с "самолётами" под мышками выстроиться на плацу. И - о, горе опоздавшим! Потому как все успевшие к построению отправлялись досматривать свои недосмотренные сны про гражданскую жизнь, а вот замешкавшимся предстояло слушать лекцию про извержение вулкана, цунами, Б-52 и далее по списку.

В тот наш заезд-арест мы с Глебом попали на караул морпехов. От особо умных я предпочел дистанцироваться, а вот Лука по неосторожности, что называется, попал. "А Б-52, товарищ капитан-лейтенант, с авианосцев не взлетают, они вообще здесь не базируются", - решил блеснуть знаниями приятель. За что ему досталось по полной: караул тренировал умника ефрейтора до утреннего подъёма.

Морского пехотинца за нарушение формы одежды (болтающийся ремень ниже ватерлинии) сняли прямо с его поста и присоединили к нам, губарям. Уютное караульное помещение с мягким матрасом морпех сменил на деревянный самолёт в арестантской камере. Ночью его били долго и жестоко. Его "родной" караул сменился, оставив парня на расправу только что раздраконенным губарям, и поэтому спасти его никто уже не мог. Морской пехотинец был обречён и к утру отдал Богу душу. И как это ни прискорбно для меня, ефрейтор Луконин был в числе самых активных, решивших судьбу несчастного.

Тот же розовощёкий следователь произнёс свою любимую фразу: "Кто сознается, тому зачтётся явка с повинной". Но никто не вышел. Нам с Глебом это был второй урок после хорошо усвоенного первого - истории с вдовой и очной ставки.

Камер на морской гауптвахте было несколько. Сблизившись между собой, губари распределялись по группам и место для ночлега выбирали самостоятельно. Когда следователь стал меня допрашивать, я, воспользовавшись неразберихой, сказал, что мы с Глебом в ту ночь "содержались" не в той камере, где убили несчастного морпеха, а в другой - самой дальней.

...
– Кто сказал "мичман-шкатулка"?

Чемоданов, несмотря на всю свою грозность, являлся подходящим объектом для солдатского юмора, и сам был не прочь пошутить. Его чёрная шинель ниже третьей пуговицы блестела от постоянного затирания собственных плевков и выглядела, как старая замшевая заплата. Плевать грозный начальник гауптвахты любил много и часто. И понимая, что по причине округлости груди и кое-чего пониже плевки только этих самых округлостей-то и достигали, ему приходилось так же много и так же часто их вытирать под собственные незабываемые устные перлы:

– Все идёт не так, как будет...- птьфу...

– Вы все будете подвергнуты внешнему осмотру...- птьфу...

– ...и пока лопата не поцелует донышко...
– птьфу...

Донышко было у деревянных туалетов в конце плаца, белёных гашёной известью, от которой в туалетах должно было сверкать, по выражению Чемоданова, как в медицинском кабинете. Не забывались и гальюны (те же туалеты, но в помещении). Донышки у всех санузлов должны были обнаружить лопаты провинившихся, осмелившихся тихо, но так, чтобы слышали все, сострить в строю: "В чемодан или сундук положил я свой мундштук?".

Если на гарнизонной губе было комфортно, то на морской - весело. Но я никогда не забуду морпеха.

– Где матрос Дорофеев? Опять спит? А ну-ка трое суток ему, - раздавался по нескольку раз на дню громкий голос начальника гауптвахты.

Матроса Дорофеева Чемоданов находил спящим, приютившимся в каком-нибудь укромном углу. Бедняга вставал рано: приготовить сначала завтрак, потом обед, а после обеда сразу приступал к ужину. Он был коком на гауптвахте и ходил постоянно заспанным. Мы удивлялись, как в таком сонном состоянии ему удавалось готовить еду, ни разу не упав ни в один из огромных котлов. Арест матроса-кока заканчивался ровно за час до очередной готовки. Весь штат гауптвахты, состоявший из начальника и старшины, губари, а также караул кормились у Дорофеева.

Существенным минусом обеих гауптвахт было отсутствие женщин. Нет, женщины присутствовали, но исключительно в вечерних рассказах губарей.

– Познакомился тут в увольнении с одной. Корячка, но на мордочку ничего. В части надо быть в двадцать два ноль-ноль, а увольнительная в самом разгаре. Какая к чёрту служба, когда подружка тебе этак игриво: "Обязательно надо сначала в рот - ну что за солдатская привычка?" А я только галифе расстёгиваю. Вот что значит натаскана. Раз так - намёк понял с полуслова, не стал разочаровывать...

– А вот у меня подружка - класс! Муж у неё на подводной лодке служит. Только замуж вышла, а мужа - на подводную лодку. Классная девка, не успела наласкаться. Зато когда муж на дембель придёт, будет уже всему обученная.

– Ты смотри, чтоб тебе дембельнуться раньше его. А то он так тебя обучит, что сам станешь подводной лодкой...

Отсутствие женщин сказалось примерно через год. За других не скажу - у каждого своя конституция. Но у нас с Лукой именно через год. Весь год мы о женщинах даже не вспоминали. Тогда-то Глеб и рассказал про тайные ящики на складе.

Глава четвертая

И ты, брат?

Виталий говорит, что он мне брат. Я готов согласиться с ним, но он ставит условия. Считает, что я должен его слушать и поддерживать всякий раз, когда он спорит с Лукониным. Получается, если у брата и Луконина есть меж собой разногласия, то последнего мне нужно выбрасывать из своей жизни, как только того требует момент.

– А кто такой Луконин?
– рассуждает Виталий.
– Посторонний человек. А я тебе не чужой. Всё ж таки брат, один-единственный, пусть и двоюродный. Это Луконин на меня доносы пишет из-за того, что я купил себе двухсотый "Крузер"9 . Больше некому. Меня проверками замучили.