Изыди

– Отлично, сейчас поедем в прокуратуру и оформим, как положено, - резюмировал "абрикос", удовлетворённый тем, что долго выяснять личность "преступника" не пришлось.

По мере того как я шёл к машине, понял, какого свалял кретина, но путь назад был отрезан. Поймав все ещё испуганный, но уже удивлённо-благодарный взгляд Глеба, я сел в прокурорский уазик. Вдова разместилась рядом с розовощёким лейтенантом. Всю дорогу они о чём-то шептались - я отворачивался, делая вид, что не слушаю их, а сам во все барабанные перепонки напрягал слух. И услышал главное: "По-моему, это не он. Не похож. Тот на какой-то трубе играет. Просил, чтобы я свистнула ему в дудочку". "Абрикос" отвечал, что разберётся. "Главное, - говорил он вдове, - всё правильно оформить". И ещё что-то добавлял про каких-то понятых.

В прокуратуре следователь велел закрыть меня до утра, посадив к двум таким же арестованным, дремавшим на самых лучших местах - на деревянном возвышении. Пришлось приткнуться внизу возле батареи. Всю ночь меня мучили клопы и одолевали мысли. Я проклинал себя за своё грёбаное благородство. Хорошо, если вдову решили использовать для улучшения отчётности по раскрываемости дел. Но если Глеб воспользовался вдовой против её воли, я очень сильно рисковал.

Утром всё тот же розовощёкий лейтенант вывел меня и тех двоих из камеры. Потом привёл ещё парочку штатских (на улице мимо проходили). "Понятые", - пояснил следователь. Пока он суетился, вдова стояла в коридоре.

Усадив всех на стульях вдоль стены, следак позвал вдову и повторил то же самое, что сказал Лом на экстренном построении:

– Сейчас будет проведено опознание.

"Ага, опознание!
– прибалдел я.
– После того, как я сам вышел. А ещё явку с повинной обещал". Увы, про явку с повинной речь уже не велась, и всё шло к тому, чтобы пропустить меня через жернова следствия. Только сейчас до меня дошло: лучше бы Глеб пропустил меня через свою "валторну". Я со страхом ожидал, когда вдова покажет на меня.

Она зашла в кабинет и попросила всех встать, пояснив, что опознать сможет только по росту (так как было темно) и по телосложению. Я с облегчением выдохнул: если любителем вдовьих ласк был Глеб, мне можно ни о чём не беспокоиться - приятель, в отличие от меня, был коротконогим и широким в кости, как крепко сколоченный табурет, у которого подрезали ножки.

– Нет, это не он, - сказала вдова, и только мы со следователем поняли, кого она имела в виду.

Он вывел женщину в коридор, неплотно прикрыв дверь, и потому из коридора было все слышно:

– Ну, солдат же сам вышел. Просто скажите, что это он, - уговаривал её следак.

– Не похож. Я ожидала того увидеть.

– Да какая разница, кто. Насилие было?

– Я спала.

– Ну вот, - воодушевился следователь, - это называется "с использованием беспомощного состояния потерпевшей".

– Нет, не похож, - упрямо повторяла вдова.

– Так чего ж вы на плацу не сказали? Как теперь быть-то?

"Ну, Лука, ну, сволочь", - матерился я про себя, забыв, что сам же и проявил бестолковую храбрость.

– Вот видишь, солдат, правосудие восторжествовало. Допрошу как свидетеля - и свободен. И скажи женщине спасибо.
– Розовощёкий зашёл в кабинет, и из "абрикоса" тут же превратился в "помидор". Торжеством правосудия он был явно недоволен. Где ему искать настоящего ночного визитёра несчастной вдовы, следователь не знал. А второй раз батальон ему для опознания никто не построит.

Когда я выходил из прокуратуры, увидел на крыльце Плавчука.

– Ну что?
– кинулся он ко мне.
– Разобрались? Я же говорил, что ты такое совершить не мог.

Я сглотнул слюну и захотел прижаться к нему, как к родному отцу. С того дня и до самого дембеля шутки про Плавчука я не поддерживал, хотя и продолжал игнорить его "пудъёмы".

...
– Та-а-а-к... А почему у вас солдаты ещё спят, товарищ старший лейтенант? Подъём давно был, - распекал замполита Ломов, вздумавший с утра пораньше пройтись по ротам.

Плавчук запинался и переминался с ноги на ногу. Ну что он мог сказать начальнику штаба: что у него отсутствует командный голос, а ефрейтор Луконин и рядовой Крюков уже сто лет в армии и забили на всё? Нет, он так сказать не мог, а посему ефрейтор с рядовым законно получили по трое суток ареста.

Трое суток, а то и больше, можно было получить за разные нарушения: начиная с незастёгнутого подворотничка и заканчивая доставкой патрулём в комендатуру пьяного вдрызг двадцатилетнего защитника Родины.

Забегая немного вперёд, огорчу читателя: в современной армии гауптвахтам места давно уже нет, отсутствуют и военные патрули. Права военнослужащих сегодня ограничиваются исключительно с соблюдением всех процедур и строго по суду. Вместо трибуналов - военные суды, вместо патрулей - военная полиция. Одним словом, скучно. А в те далёкие времена, когда со срочниками обходились без лишних церемоний, импровизация при назначении наказания имела свою прелесть: та непредсказуемость, которой нет сейчас, всегда давала шанс выкрутиться. Это было вечной игрой между офицером и солдатом. В суде же никакие "а я выполняю особо важный приказ" или незатейливое "забыл" не срабатывают - там все обставлено документами. А против бумажек не попрёшь. Против них солдат сами знаете кто.

Гауптвахт в городе было две: гарнизонная и морская. Отбыть арест на гарнизонной считалось удовольствием. Режим - халява плиз. Жратва из той же части, что и караул. Почти всегда оставалось лишнее - жри не хочу. По утрам на склады увозили ящики всякие грузить. Попадалась и сгущёнка с тушёнкой (в карманах широких шинелей запросто помещалась пара испачканных в солидоле банок тушёнки; те, что со сгущёнкой, были почище). А ещё солдаты подносили на стройках кирпичи дембелям - тем, которые дома строили, чтобы домой поскорее уехать. А что? Тоже неплохо: целый день на свежем воздухе. Как построят дембеля дом - так сразу и домой. Это называлось "дембельским аккордом". То, что домам таким простоять доводилось недолго, никого не волновало. Бесплатный солдатский труд - существенная экономия материальных ресурсов министерству обороны. И, разумеется, вред народному хозяйству. Но если экономия ресурсов была видна сразу, то её плоды созревали в более отдалённой временной перспективе, как, собственно, и полагается плодам. "Экономика должна быть экономной" - это был последний лозунг советского времени, прочно застрявший в моей памяти. Плакаты с ним висели на каждом шагу, в том числе, и на здании нашей воинской части.

Как известно, от трагического до смешного один шаг, а от смешного до трагического расстояние ещё меньше, и под силу оно было только нам - тем, кто сидел на гауптвахте, по-солдатски, "губарям". Для того чтобы освоиться и чувствовать себя, как дома, начальникам караулов мало было дежурных суток. А вот нам, отбывавшим административно-военные наказания, их вполне хватало, даже с лихвой. На губе, как и в ротах, существовала своя иерархия, только была спрессована в дни: если ты только прибыл, считаешься "молодым", на вторые сутки ты уже "фазан", а на третьи - почти "дед".

Морская же губа была вообще отдельной песней. Она напоминала собой что-то вроде загородного коттеджа, в котором и олигарху сегодня было бы жить не зазорно. Эта губа представляла собой целый архитектурный ансамбль, и по мере того как я им любовался, моя мечта о собственном доме как будто сама шла ко мне. Да-да, потому что на короткое время морская губа была и моим домом. Несколько строений, ограждённых высоким кирпичным забором, с внутренними двориками, башенками, сарайчиками, деревянной уборной, из которой в нос шибали характерные запахи, и, конечно, огромный бетонный плац - это был если и не город, то уж квартал-то точно. Существовал ещё и свой камбуз с приставленным к нему коком.