Изыди

Чем потом дело кончилось, помню плохо. Помню только, как Вован Зюзин напился в зюзю и весь вечер ходил и бормотал: "Я - Новый год!" Хорошей бормотуха оказалась, забористой. Зюзю после этого так и прозвали: "Здравствуй, Зюзя-Новый Год". Кстати, его друг Колян, несмотря на то, что пил наравне со всеми, был трезвый как стеклышко. Да, что и говорить, алкоголь, как и женщины, - оружие избирательного действия.

Сцену утреннего прихода Галкиной матери я тоже очень хорошо помню. Как только мы её увидели, мигом все отрезвели и бросились из квартиры врассыпную, как при пожаре. Короче, та ещё была картинка для мамы: все вповалку - кто где, кто с кем. Где в этот момент находилась сама Галка, и случилось у них с Борькой или нет, я в тот день так и не узнал. Не узнал и потом. С Галей я несколько раз после окончания школы встречался, но спросить насчёт Бориса так и не решился. Узнать это можно было только во время драки с Калашом либо после неё, но до драки, к которой нас все подстрекали, дела так и не дошло, чему одноклассники очень удивились.

А ещё помню, как мы одевались и как разбегались. Я с перепугу надел чужие ботинки, оказавшиеся на два размера больше моих. Из наших такой размер обуви был только у Зюзи и у Коляна. Достались ли кому-то из них мои ботинки, неизвестно. Но босиком не ушёл никто.

Как только закончились каникулы, Галкина мать пришла в школу и всё рассказала классной. Разумеется, мы со страхом ожидали показательной порки. Но, как ни странно, Валентина отнеслась к этому интеллигентно. В первый же учебный день она оставила наш костяк после уроков и сказала: "Какой позор вы мне устроили! Стыдно". Только и всего. И посмотрела в сторону Гали. А я всё думал: слово "позор" адресовалось всем или только ей? Неужто Галка с Калашом всё-таки слюбилась? Она потупилась и сделала вид, что ничего не помнит. И снова продолжила меня дразнить.

Вот, собственно, и всё, что можно рассказать о моей школьной любви. В свою мечту я бы её не взял. Потому что моя мечта не должна иметь никаких изъянов, пороков и двойного смысла.

Борис всё пристает и пристаёт с вопросами, как продвигается у меня роман.

– А ну-ка, подай-ка мне его на рецензию, - периодически требует он.

И я даю. Мне обязательно нужно мнение будущего читателя.

После рецензии он громит написанное и подстрекает к убийству:

– У тебя почему-то все сволочами получаются. Особенно главный герой: с виду правильный, а копни поглубже - подлец. Убей его.

– Подожди, рано пока. Разве что в конце романа.

– Вот под конец и убей. Литература - это ж как удар по сердцу, как шило в печень, как кактус в зад. Вот это я понимаю! В хорошем романе главный герой в конце обязательно погибает. И вообще надо быть ближе к жизни. Жизнь очень интересная штука.

"Ещё бы, - думал я, слушая Бориса.
– Писателям жизнь интересна исключительно и только поэтому. И чем трагичнее она, тем интереснее. Лучше писателей об этом знают только журналисты".

У Бориса масса знакомств, причём повсеместно и в любых социальных и профессиональных слоях: и журналисты, и работницы архивов и ЗАГСов, и священники, и инспекторы по маломерным судам, и отставные военные, и учителя-пенсионеры, есть даже тренерша по плаванию и один монах из Свято-Преображенского монастыря. В его знакомых не числятся разве что судьи. Три года назад приятель судился с администрацией района, на территории которого поставил несколько своих ульев. Да-да, Борька решил стать предпринимателем.

– Ты знаешь, сколько можно на мёде заработать? Главное, забот почти никаких: расставил ульи - и жди себе навара, - объяснял он мне, готовясь заделаться знатным пчеловодом.

Узнать о том, что пчёл ещё и содержать надо, на зиму им питание обеспечить и тёплый дом, чтоб не перемёрзли, Борис не удосужился. Да и как мёд из ульев выкачивать, понятия не имел. Твердил только одно: женщины медок любят. К тому же у него отсутствовало разрешение районных властей на размещение ульев - вот администрация ему иск и вчинила.

Суд не оправдал поговорку о скорости рассмотрения дела - процесс получился затяжным, растянувшись на восемь месяцев. За это время пчёлы Бориса зароились, а потом и вовсе разлетелись по белу свету, синему небу да по цветным полям с чувством горького разочарования в пчеловоде-неудачнике. Домашние пчёлки одичали и нашли себе приют в дуплах, пнях и каменьях. Одним словом, не свезло Борису как с судом, так и бизнесом. Он долго думал-гадал, с чем же всё-таки не повезло больше, решив в итоге, что виноваты судьи.

– Загубили моих пчёл! Где они теперь, бедолаги?
– сетовал приятель.

Правда, печалился он недолго, быстро переключившись на другую сферу. Кормиться чем-то ему было надо, жёны требовали того, что положено требовать жёнам, и он переквалифицировался в риелторы.

– Ты знаешь, сколько там можно заработать?
– завёл он опять ту же самую пластинку.
– Сделку провёл - и хороший куш в кармане.

Я сам помог ему устроиться в компанию по продаже недвижимости. Её директор когда-то была моей клиенткой. В своё время я ей помог, и она считала себя мне обязанной. У неё было несколько квартир, в одной из которых она жила, а остальные сдавала внаём, имея стабильный доход. В новый коллектив Борис влился легко, тем более что в компании было много молодых женщин подходящего возраста, умевших зарабатывать деньги. Но приятель решил не разбрасываться по мелочам и "сработал" по-крупному: через две недели после первого рабочего дня его любовницей стала сама директриса. Ещё через две начальница готова была выйти за него замуж. Правда, ситуация несколько осложнялась тем, что с официальной на тот момент женой Борис разводиться пока не собирался. В этом-то и состояла его ошибка. Мой друг впервые изменил своему принципу: не связываться с очередной дамой, не разведясь с её предшественницей.

От того, что удалось охмурить начальницу, восторга у него прибавилось вдесятеро. И похоже, Борька глубоко вникнул в суть конторских дел.

– Нет, ну ты представь, Крюк: кое-кто выделиться в отдельную единицу захотел, а начальница против, - возмущался он.

– А что такое?
– не понимал я.

– Как что? Директриса недовольна. Говорит, она, мол, их выучила, на ноги поставила, а они типа оперились и теперь хотят отделиться.

– Они - это кто?

– Ну, есть там отдельные...
– уклончиво отвечал Борис, продолжая развивать тему.
– Что-то не нравится мне всё это. Запретить выделяться из агентства! Мы что, рабы у неё? Ну, я ей скажу!

– Значит, запрещает отделяться, говоришь?
– я догадался, что Борис имел в виду себя.

– Ну да, запрещает. И отделяться, и выделяться. А я, может, индексироваться хочу, - пояснял он, путая индексацию с идентификацией.

Что-то у моего друга детства, уроженца славного Львова, концы с концами не сходятся: жаловал себе свободы на отделение, да не жаловал её жителям Крыма. Своеобразный индекс свободы. Борис считал, что Россия, воспользовавшись моментом, оттяпала у своей "сестры" кусок и сделала это именно тогда, когда та задыхалась от внутренних распрей. Каждый раз, когда мы с приятелем бодаемся по поводу Крыма, я вспоминаю свою тётку - мать Виталия. Она считала, что её сестре досталось больше.

– Чувствую, что долго я с ней не проработаю, - продолжал возмущаться Борис.
– Ладно, заработаю денег - куплю всем жёнам по квартире. Ну и себе тоже.

Про последнее Борькино "ну и себе" я подумал иначе: "Себе? Может быть. Но скорее согласишься на обмен: разведясь, тут же с удовольствием обменяешь статус холостяка на уютные домашние апартаменты. Тем и утешишься".

И чего я не подался в риелторы? Почему отвергнул такой быстрый путь к своей мечте?..

Директриса уговорила Бориса остаться в агентстве, подкинув ему несколько выгодных сделок с шахтерами. Мне так и не удалось увидеть, воплотились ли в жизнь пресловутые двойные стандарты.

Глава третья

Глеб

– Ефрейтор, а ну-ка ко мне!

– Товарищ капитан, ефрейтор Луконин по вашему приказанию прибыл!

– А почему, товарищ ефрейтор, у вас подворотничок не застегнут?

– Ну... просто...
– пожалуй, это всё, что может ответить ефрейтор на коварный вопрос начальника штаба.

Не мог же он, в самом деле, сказать, что, поскольку отслужил уже год, подворотничок можно и не застегивать, а нарваться на начальника штаба в его планы вовсе не входило!