Изыди

– Я не понял, - удивился Чугунтий.
– Ну-ка повтори.

Он спел ещё раз, и мы удостоверились в том, что баритон Луки не идёт ни в какое сравнение с голосом Рекса. И ещё убедились: его голос достоин лучшей аудитории, чем армейский свинарник, даром что у того отличная акустика. Когда резонируют стены, поросячье хрюканье превращается в стенания о пока не достаточном откорме для забоя.

– После твоих арий у меня три свиноматки опоросились. Аккурат после арии Надира. Я за тебя Пузо словечко замолвлю. Может, "соплю" получишь, - подначивал Рекса Чугунтий.

Ария Надира о счастье из оперы "Ловцы жемчуга" сделала своё дело: свиное поголовье резко пошло вверх. Да, в счастье нуждаются даже свиньи. Чугунтий вёл наблюдения, увеличение опороса зафиксировал и связал его именно с ариями в исполнении Рекса. И потому не раз просил Пузо повысить новоявленного певца в звании. Но убедить майора в способности Рекса влиять на поголовье не удалось, и тот все два года так и прослужил рядовым.

– Защита Родины есть не просто священный долг - это есть конституционная обязанность, - напутствовал Чёрный майор. Эту фразу он произнёс 1460 раз, повторяя её дважды в день. В отличие от ротного батальонный замполит был на своём месте.

Всё началось с первого жмура. Чугунтий объявил о нём так, как будто нам предстояло играть встречный марш на докладе у самого министра обороны:

– Завтра после развода - общий сбор в музыкалке.

Миша Чугункин в нашем духовом квинтете был старшим, и ему поручили отыграть на похоронах какого-то капитана, сгоревшего при исполнении "конституционной обязанности".

Когда на следующий день нас привезли в небольшой двор, где уже стояло какое-то количество скорбного народа, Чугунтий сразу подошёл к девице в чёрном и деловито осведомился:

– Откуда состоится вынос тела?

Вопрос не праздный: нам надо было правильно встать для того, чтобы по взмаху трубы Чугунтия вовремя начать играть траурный марш. С момента выноса гроба из подъезда и установки его на табуретках для прощания мы играли известное произведение Бетховена7. Пронос до катафалка сопровождался Шопеном8. Потом предстояло всё это повторить уже на кладбище, но в обратном порядке, и получить свои законные сто пятьдесят граммов на брата. Налить водки музыкантам на жмуре - ещё более священный долг для распорядителя похорон, чем такой же конституционный - по защите Отечества. Про водку Чугунтий никогда не забывал. Он не только руководил оркестром - ещё и свинарником заведовал. В силу последнего обстоятельства всю водку он забирал себе. Говорил, что при кастрации хряков без стерилизации никак нельзя. А водка для этого дела в самый раз.

Распорядитель - вдова капитана, она же девица в чёрном, - была молода и хороша собой. Мы с Лукой успели это заметить. Во время пауз между Бетховеным и Шопеном Лука шептал мне, что вдова на него та-а-ак поглядывает... Оставалось запомнить адрес. Луконин не моргнув глазом сказал, что вдову никак нельзя оставлять одну в таком состоянии.

– Ты что?
– обалдел я.
– Пусть хотя бы девять дней пройдёт.

– Ага, а потом подождём, когда пройдет сорок...Так что ли?

Лука был возбужден не на шутку, а я не на шутку за него испугался.

– Ладно, чёрт с тобой, давай сходим, но только так - прицелимся просто.

Луконин подозрительно на меня посмотрел - употреблённое мной местоимение во множественном числе его явно насторожило.

– Сходим?

– Именно!

Я выдержал его взгляд, который моментально сдулся.

– Ладно, уговорил. Через неделю наведую...емся. А, кстати, мы же не знаем, когда тот капитан богу душу отдал, - пошёл он на попятную.

– Спросим у Чугунтия.

Через два дня Луконин ушёл в самоволку. После отбоя. И ничего мне не сказал. "Ладно, только приди, гад!" - предвкушал я предстоящий разговор. Куда его понесло, я прекрасно понял. Лука вернулся утром, и к докладу Лома о построении батальона он успел. А ещё успел похвастаться ночным свиданием:

– Она меня отпускать не хотела. Еле ушёл. Сказала, что в гости придёт. Интересно, как она меня узнает? Мы свет-то так и не включали.

А вечером в части появился следователь военной прокуратуры. На экстренном построении Лом орал так, что оконные стёкла дрожали не только в здании наших казарм, но и в близлежащем пятиэтажном доме для начальствующего состава. Комбат - подполковник Тихий - тихо, как и полагается с такой фамилией, стоял себе на трибуне, предоставив разбор чепе начальнику штаба.

Лука стоял за мной, и я слышал, как колотится его сердце.

– В то время, когда наша страна переживает трудное время, а наши доблестные вооружённые силы охраняют покой всего совет...
– тут Ломов запнулся, быстро поправился и продолжил, - ...всего российского народа, находятся отщепенцы, которые позорят высокое звание совет...
– Лом запнулся снова и снова поправился.
– ...российского воина!

Закончив наконец свою обличительную тираду, он сделал паузу, обвел строй, позыркал, повертев зрачками и, не снижая уровня громкости, произнес:

– Один из военнослужащих нашей части совершил гнусный поступок по отношению к женщине, а именно: совершено надругательство. Т-а-а-а-к... Этот поступок лёг позорным пятном на весь наш, не побоюсь сказать, славный и сплочённый воинский коллектив, задета честь всего нашего батальона...

Ломов был в ударе. Его правда: между "незастёгнутым подворотничком" и "позорным пятном" с "гнусным поступком" прошло каких-то три недели.

"Вот оно как! Значит, Лука обесчестил не только женщину, но и целый батальон. Круто, товарищ ефрейтор!" - проговорил я про себя.

– Приведите женщину, - распорядился как-то совсем миролюбиво начштаба, - следователь из прокуратуры проведёт опознание. А пока всем - смирно!

Из-за спины Лома, как из-за кулис, выплыл розовощёкий лейтенант, похожий на спелый абрикос, и подошёл к первой шеренге. Он медленно прошествовал мимо нас и остановился в метре от меня. Позади него плелась молодуха: я узнал её. Это была вдова капитана. Она была обескуражена таким количеством объектов для опознания и к следственным действиям оказалась явно не готова.

"Абрикос" обернулся и, кивнув в сторону вдовы, попытался надавить на совесть:

– Может, виновный выйдет сам? Зачтётся как явка с повинной.

Лука шевельнулся и ткнулся мне в спину. Ещё немного, и он положил бы мне руку на плечо. Я до сих пор не знаю, какой чёрт меня дёрнул.

– Товарищ лейтенант, это я, - и я вышел из строя, сделав шаг вперед.

Зачем я это сделал: то ли потому, что для Луки запахло жареным, то ли по причине, что вдова мне тоже понравилась, - не могу объяснить, хоть убей. Хотя первое, видимо, повлияло сильнее: косяк на двоих в самолете, шапка Луки (Глеба Луконина), протянутая мне на лётном поле, всё-таки что-то ещё в этой жизни значили. То, что явка с повинной - это прямая дорога в тюрьму - я понял лишь много лет спустя. Но тогда мне было всё равно. Я, помнится, даже почувствовал себя героем: надо же - вышел сам, совершенно не задумываясь о последствиях.