Книга снов

Мэдди сидит на последнем стуле, какая-то женщина расчесывает ее волосы и закручивает в тугой узел. Мэдди загримирована, у нее огромные глаза.

– Привет, Сэм, – произносит она тихо, ее взгляд устремлен в зеркало, а оттуда прямо мне в сердце.

– Привет, Мэдди, – отвечаю я.

И в тот же момент я осознаю, что она мне снится.

Под конец молчаливые женщины помогают ей надеть костюм, и, когда она выходит передо мной из гримерки в темный коридор, мимо нас пробегает Щелкунчик.

– Я буду танцевать Мари, – объясняет Мэдлин.

Она говорит со мной, хотя губы ее почти не двигаются.

– Ты читал сказку о Щелкунчике? Мари исполняется двенадцать, то есть она уже не ребенок, но еще и не женщина, она между, Сэмюэль, понимаешь? Я тоже где-то между.

Мэдди спешит передо мной по темному коридору, который ведет к сцене. Я вижу, как тяжело она дышит, и чувствую ее тревожный мерцающий страх.

Узкие коридоры становятся бесконечными, мы заблудились, она начинает бежать, прижимая к себе пышные воланы пачки, которые задевают о черные стены.

Я иду за ней, бегу, ее страх оставляет отпечатки на стене. Серебристые, блестящие отпечатки.

Такое чувство, будто она бежит не к сцене, а от нее.

– По сюжету Мари спит и видит сны и во сне танцует, впервые, самозабвенно. Она влюбляется в первый раз, взрослеет и потом больше уже никогда не поверит в то, что у игрушек есть душа. Но она есть, Сэм, правда? У всего есть душа и все возвращается?

Не понимаю как, но ее отчаяние передается мне, и я отвечаю:

– Да, конечно, Мэдди!

Снова она бежит куда-то, я – за ней, и кажется, будто лабиринт увеличился вдвое, втрое. Мы мечемся туда-сюда, и тут раздается звонок, первый, второй.

– Мне нужно найти сцену! – кричит Мэдди в отчаянии. Она останавливается, ударяет кулачком по стене. Потом смотрит на меня.

Я прислушиваюсь. Закрываю глаза и слышу доносящийся издалека гул публики. Я беру Мэдди за руку.

– Идем, – говорю я.

Она следует за мной, пританцовывая, на пуантах, как Мари в «Щелкунчике», и я чувствую, скольких усилий ей это стоит, она идет, словно по осколкам.

Бормотание и покашливания становятся громче. Мы приближаемся к сцене. Полоска света, разделяющая темноту, в ней парят крошечные пылинки. Я уже вижу красный бархат занавеса, уже слышу звуки инструментов в оркестровой яме, слышу распоряжения постановщика, который тянет за канат, готовый открыть занавес и начать представление.

Но тут Мэдди вдруг останавливается.

– Сэм, – выдыхает она, хватая меня за руки. – Сэм, мне так страшно.

– Чего ты боишься, Мэдди?

– Выходить туда, – едва слышно произносит она и в панике озирается. – Вон туда!

Мы очень близко от сцены, очень. Я слышу шум и приглушенные разговоры сотен, тысяч человек по ту сторону занавеса. Я чувствую теплоту, которая исходит от них. Прожекторы сцены тихо гудят. В воздухе повисло ожидание.

– Я видел, как ты танцуешь. Ты прекрасна и все умеешь! – говорю я Мэдди.

– У меня не получится. Я не могу выйти!

Она хочет развернуться, сбежать, снова нырнуть в черный лабиринт, но я удерживаю ее. И опять она умоляет:

– Я не могу, отпусти меня.

– Но почему? Чего ты боишься?

– Они будут показывать на меня пальцами. Смеяться. Говорить, что я ничего не умею. Увидят, какая я безобразная.

Она смотрит на меня, две слезинки капают из ее прекрасных глаз и рисуют две длинные серебристо-голубые дорожки на ее нежной белой коже.

Я понимаю, что она говорит не о танце. А совершенно другом появлении. Совершенно другом «возвращении в свет».

– Чего ты боишься больше всего? – спрашиваю я ее.

– Там никого не осталось, Сэм. Никого не осталось из тех, кто любил меня. Все ушли. – В полном отчаянии она опускается на пол на границе света и тени.

А ведь оставался всего один шаг. Один-единственный крохотный шажок к свету, к теплу.

Назад к жизни.

И ведь она так тоскует по ней, я чувствую это. Мэдди так не хватает этой сцены, она жаждет видеть, как поднимается занавес, жаждет танцевать, жить, смеяться, забыться музыкой и светом.

Она хочет жить. Но жизни боится больше, чем смерти.

– Я здесь, Мэдди, – говорю я ласково. – Я сяду в первый ряд и буду хлопать и не отрываясь смотреть на тебя, и никто не скажет, что ты безобразна. Я люблю тебя. Я рядом.

Я тяну ее за одну руку, потом за вторую, но она оседает на пол у самого края сцены. Блуждающий луч рампы освещает ее руку, она отдергивает ее, словно обжегшись. Когда она поднимает голову и смотрит на меня, все ее лицо испещрено дорожками слез, а страдание в ее взгляде разрывает мне сердце. Отчаяние, тоска, одиночество.

– А если и ты уйдешь? – спрашивает Мэдлин.

– Ни за что.

– Все однажды уходят. Все.

Потом она встает и, спотыкаясь, устремляется в темноту. Ее контуры словно размываются, ее белый наряд тает, руки и ноги превращаются в тени, в перья; еще удар сердца, и Мэдди исчезает в черной пропасти.

– Я не уйду! – говорю я вполголоса ей вслед. – Слышишь? Мэдди? Мэдди! – И в конце концов кричу что есть мочи: – МЭДДИ! Я не уйду!

Но она не слышит меня.

Она просто не слышит меня, а если и слышит, то не верит мне.

День засасывает меня, но я не хочу уходить от нее, хочу остаться с ней, уснуть навсегда, хотя…

День 41-й

СЭМ

Такое чувство, будто меня вытолкнуло из неизведанной бурлящей глубины. Я просыпаюсь в своей кровати. Сердце стучит так, что его удары я чувствую в горле и в висках.

Это был не сон.

Страх Мэдди, ее голос, ее руки.

Ни один сон не может быть таким реальным, таким близким.

Я откидываю одеяло, в ту же секунду тепло уходит, я встаю, и больше всего мне хочется тут же броситься к ней. Что у меня с утра в школе? Сначала утренний сбор, потом английский. Можно прийти позже, на сборе никогда не проверяют присутствующих.

«Щелкунчик», вертится у меня в голове, «Щелкунчик». Нужно все разузнать. Нужно послушать его.

Смотрю на часы: еще рано. Мама будет занята с Малкольмом и даже не заметит, если я исчезну раньше обычного. Точно не заметит.