Книга снов

Я позволяю ему водить себя всюду, всегда. Порой я даже забываю, как выглядит моя настоящая жизнь. Я пью жизнь Уайлдера, упиваюсь ею и сопровождаю его в те места, которых всегда избегала. Издатели, у которых пятиэтажные здания на набережной Виктории и филиалы в Нью-Йорке, Берлине и Нью-Дели, судьи, что выступают по телевизору, журналисты, чье мнение обсуждают по всей стране. Люди значительнее и ярче меня. Именно среди них я могу хорошо спрятаться и напиться жизнью. Я могу отвлечься и не думать об инфекции, которую Генри получил через катетер, и о новой судороге, сводящей его ногу, о рукописях, которые просматриваю небрежно, о Сэме, который, я боюсь, слишком быстро повзрослеет.

Внутри и снаружи – теперь это два отдельных мира.

Во внешнем мире я внимательно слушаю собеседника, делаю заинтересованное лицо, киваю, где нужно, – мне так кажется, по крайней мере.

Внутри я всегда с Генри.

Теперь я даже на улице могу распознавать людей, которые носят в себе два мира. Они смотрят и не видят ничего. Они перестали замечать красоту внешнего мира, они воспринимают лишь то, что причиняет им горе, все время пребывают в своем внутреннем мире. И когда я ловлю их взгляд, на какое-то время я перестаю стыдиться того, что сама ношу маску. Физически я присутствую, но мысли и чувства мои в больнице.

С наигранной улыбкой я пью маленькими глотками охлажденное как следует дорогое вино сансер и делаю вид, что принимаю участие в беседе, когда это происходит.

Вдруг он здесь. Очень близко. Очень громко!

Эдди! Помоги мне, прошу тебя!

Кажется, я даже вижу его, лишь один волшебный миг, на другом конце стола, в другом конце комнаты, там, в тени у светильника.

Лицо его искажено.

Паника! Абсолютная паника! Он барабанит по стеклянной крышке гроба.

Нет, Эдвинна. Нет. Ты просто переутомилась, тебе мерещатся голоса. Не обращай внимания.

Эдди! Помоги мне, прошу тебя!

Снова Генри, очень четко, и дело тут не в вине, я выпила всего лишь глоток.

Нужно уходить. Немедленно.

– Простите, – бормочу я и отодвигаю свой стул. Немного суетливо, ножки гремят о паркет, и стул опрокидывается. Неприятный звук – лакированное дерево ударилось о дерево пола. Речи за длинным, накрытым белой скатертью столом в великолепной столовой издательской квартиры смолкают. Издатель со своими веселыми историями, художник со своими продуманными высказываниями, критик с отточенными остротами – все смотрят на меня. То ли ожидая чего-то необычного, то ли с неудовольствием от нежданной помехи.

Уайлдер, который сидел спиной ко мне, потому что рассказывал издателю об идее своей новой книги, поворачивается ко мне.

– Все в порядке, Эдди?

Вдох. Выдох!

Уайлдер поднимает накрахмаленную салфетку, которая упала у меня с коленей, когда я вставала.

– Эдвинна? – спрашивает он снова, более настороженно.

Мне действительно нужно выйти. Шаг за шагом прочь из этой теплой, веселой атмосферы свечей, горящих на столе. Спокойно. Прямо. Они не должны подумать, что я переборщила с выпивкой, или от чего-то рассвирепела, или просто сошла с ума.

Дышать. Вдох. Выдох.

Каблуки моих туфель-лодочек громко стучат по паркету, слишком громко, потому что все молчат и смотрят мне вслед. Я чувствую их взгляды и вдруг начинаю казаться себе в этом платье чересчур уж нарядной.

Добравшись до коридора, я иду быстрее, хватаю из гардероба свою кожаную куртку и бегу. Мимо лифта, вниз по лестнице, гладкая поверхность перил под рукой – единственное, что я чувствую. Я бегу.

Я больше так не могу, не могу! Не могу сидеть рядом с Уайлдером. Тайком то и дело пялиться на телефон, на чертов мобильник, и ждать, когда сестра Марион пришлет мне ежевечернюю сводку о состоянии его здоровья. Воспаление легких. Почки. Жар. Каждый вечер она сообщает мне температуру, каждый вечер пишет отчет о том, не изменилось ли положение Генри в пограничной зоне жизни. Пока изменений нет.

Она задержалась с сообщением уже на сорок пять минут.

Что, если Генри мертв?

Когда я, промчавшись три этажа, устремляюсь через выложенный черно-белой плиткой вестибюль дома в Кенсингтоне, то сквозь цокот своих каблуков слышу, как Уайлдер откуда-то сверху кричит мне:

– Эдди!

Я с трудом открываю тяжелую, почти трехметровую деревянную дверь, глубоко вдыхаю, впускаю в грудь прохладный лондонский воздух, полный ночных звуков, влажный от уборки улиц воздух большого города.

Уайлдер. Он этого не заслужил. Не заслужил такого отношения и моего вранья. Того, что я напиваюсь с ним, чтобы хоть на мгновение забыть другого.

Он не должен быть вторым. Ни для одной женщины.

И все же я очень хочу, чтобы он обнял меня, а я наконец могла рассказать ему все, абсолютно все.

Всего сорок дней. У других женщин отношения на стороне длятся годами. Не представляю, как они это выдерживают, очевидно, как-то справляются.

Уайлдер. Помоги мне.

Нет. Я не могу требовать этого от него.

Я быстро нажимаю на вызов в домофон хозяина квартиры.

Я не вижу камеры, но знаю, что она спрятана за черным полукруглым стеклянным глазом около домофона и Уайлдер видит меня.

Вот я уже слышу его голос из динамика:

– Эдди, что случилось?

– Я…

…должна отпустить тебя. Вот что. Но не могу. Потому что мне нужны твои объятия. По ночам.

Ты нужен мне, ты мой любовник, чтобы я могла все выдержать со своим мужем Генри. Разве это нормально? Я люблю тебя и не люблю.

Чувства к Уайлдеру. Они были ясными и добрыми. Начало. Новое начало, другой мужчина. Другие чувства, не такие, как к Генри. Не такие пылкие, не такие запутанные.

Но хорошие чувства, искренние.

И вот вернулся Генри.

В большей или меньшей степени. Скорее в меньшей. И все же в большей, чем прежде. В мгновение ока чувства пришли в соприкосновение. Два вида, два цвета, две весовые категории.

Или?

– Эдвинна?

– Уайлдер.

Милый, дорогой Уайлдер. Как мне хорошо с тобой.

Как сильно я погружаюсь в Генри.

Я никогда не была женщиной для двоих мужчин, знаешь?

– Давай я спущусь к тебе, – предлагает он.

Его теплота. Его близость. Его умные теплые глаза, знаменитое лицо с морщинками от улыбки – с момента получения им второй литературной премии оно нередко смотрит с плакатов на автобусных остановках. Его руки, которые мне приносят столько добра, что бы они ни делали. Ощущение, что мы на одной стороне жизни.

И все же.

Я смотрю в камеру. Мои глаза в отражении кажутся светлыми, светлее, чем обычно. В них тысяча белых обманов.