Книга снов

Поэтому, и только поэтому, я мотаю головой.

Тишина.

Потом Уайлдер тихо говорит:

– Мне знакомо это чувство. Когда не можешь больше находиться среди людей. Сдерживаться. В такие моменты нужно бежать прочь, иначе задохнешься. Или сорвешься на ком-то, на всех, потому что все требуют, чтобы ты вел себя прилично, соответственно моменту, слушался, держал себя в руках.

Вдох, Эдди, выдох.

– Я объясню это остальным. Как особую причуду, в высшей степени присущую представителям книжного дела. Боже мой, от нас, можно сказать, ждут странностей!

Мое тело требует движения, хочет бежать. Мне холодно, но мне это и нужно, холод бодрит и не дает забыть о том, что нужно дышать.

Голос Уайлдера из домофона посреди ночи. Уайлдер, его слова:

– Я могу жить без тебя, Эдвинна Томлин. Но не хочу. Я хочу пройти по жизни с тобой, быть с тобой сейчас, завтра. Пока это возможно. Я люблю тебя.

Этот момент, когда он впервые признается мне в любви, когда он видит меня и говорит о любви, глядя мне в лицо, в то время как я не вижу его, – этот момент я не забуду никогда.

Сейчас нужно уверенно посмотреть в глазок камеры и ответить ему, что я тоже люблю его.

Прямо сейчас он заслуживает этого признания больше всего.

А я – меньше всего.

Я целую указательный и средний палец правой руки и без слов прикладываю их к камере.

Бегу, бегу, в какой-то момент ловлю такси.

Плачу всю дорогу.

Ненавижу Генри.

Люблю Генри.

Люблю Уайлдера.

Я должна отпустить его.

И не могу.

Я не могу снова остаться ни с чем: без любви, без взаимности. Без ласк, взаимных ласк.

Дома я сажусь на стул Генри, держа в руке телефон. Я выпиваю, тоже тайком, как днем ежедневно выбираюсь в Веллингтонскую больницу.

Еще чуть-чуть, думаю я, твердо зная, что обманываю себя. Постоянно. Я могу быть где угодно, в то время как мое второе «я» и в мыслях, и каждой струной души в больнице ждет того момента, когда вновь раздастся голос Генри.

Но он не раздается. Постоянное молчание. Молчание. Молчание.

Я не знаю, что он делает под покровом своей кожи, по ту сторону молчания. Я ненавижу этого полумертвого человека. Будь он жив, я убила бы его.

Потом я вызываю номер один из списка быстрого набора. Семь гудков спустя кто-то снимает трубку, раздается голос с хрипотцой.

– Здравствуйте, миссис Томлин. Вам не спится? Генри тоже, – отвечает сестра Марион.

Он жив!

У меня отлегло от сердца, так что вместо приветствия получается только всхлипнуть.

– Что случилось, миссис Томлин? С вами все в порядке? Вы плачете?

– Я думала, он умер, – шепчу я, когда вновь обретаю дар речи.

– Нет-нет. Что вы. Так быстро не умирают. Ваш Генри – точно нет. Он боец. Он еще не закончил здесь. Хорошо, что у него есть вы. Что вы думаете о нем. Мысли тоже придают сил, знаете? У вас все в силе? Со следующей недели вы на четырнадцать ночей здесь?

Я отвечаю:

– Да, конечно.

– Хорошо, это пойдет ему на пользу.

Я не стала уточнять, что сестра Марион имеет в виду, когда говорит, что он еще не закончил здесь. И не думаю о том, как все это организуется: Уайлдер в поездке. С домашнего телефона звонки переадресовываются на мобильник, тоже тайно, чтобы он не заметил моего отсутствия дома. Рольф, Андреа и Поппи – в издательстве.

Книги, книжная ярмарка.

Жизнь, смерть.

Сэм.

И Мэдлин.

Я будто прыгаю по воде с камня на камень, а берега все не видно. И кажется, у меня в воздухе больше шариков, чем я могу поймать. Когда наконец я куда-нибудь доберусь? Когда наконец упадет первый шарик и все остальные вслед за ним?

Сэм мужественно держится, и я должна быть мужественной ради него.

Поэтому черта с два я, даже напившись, скажу сыну Генри, что порой у меня сдают нервы! И я больше не могу, правда не могу, еще чуть-чуть – и я не выдержу.

Я делаю вдох. И выдох.

А потом встаю и иду дальше.

Я делаю еще один глоток виски «Талискер», большой. Сестра Марион говорит, что она чувствует по ночам, что Генри где-то рядом, будто замурован в резиновом коконе, а его жизненные показатели в норме. Она зачитывает его «архитектуру сна».

Еще один термин, с которым знакомишься, только когда приближаешься к зоне смерти. Архитектура сна.

Я не узнаю себя. Но с Генри я снова знаю, кто я есть. Как это объяснить?

Вдруг я слышу шаги на винтовой лестнице, ведущей к моей двери.

– Я должна положить трубку, – говорю я.

Сестра Марион настойчиво продолжает:

– Сегодня ночью ваш Генри очень неспокоен. Воспаление легких позади, и все переломы срослись. И все же я дала ему болеутоляющее и опиаты против страха. Но сегодня… он показался мне очень несчастным.

Мне бы хотелось проникнуть в его мир.

– Что-то было в его позе, – продолжает сестра Марион. – С годами, не знаю, поймете ли вы, но с годами я научилась понимать чувства своих спящих пациентов по тому, как они лежат. Генри был и правда несчастен, будто, даже не знаю, как сказать. Что-то случилось?

Шаги все ближе.

– Эдди? Все в порядке? – Уайлдер, щурясь, стоит на пороге между лестницей и лофтом.

– Да. Я пью виски.

Я заканчиваю разговор и кладу телефон на стол.

Он медленно подходит ко мне и заглядывает мне в глаза.

– Эдди, – шепчет он. И снова: – Эдди.

Он ласково убирает прядь волос с моего лица. И еще тише произносит:

– Нам нужно поговорить о Генри.

СЭМ

На сцене темно. Через закрытые двери, ведущие в зал, слышны голоса, звон бокалов.

Когда я иду к сцене по центральному проходу между рядами красных кресел с откидными сиденьями, хрустальные люстры на стенах зала и изогнутых балконах лоджий начинают светиться ярче.

Я прохожу мимо оркестровой ямы, по черной маленькой лестнице поднимаюсь на сцену, пробираюсь сквозь щель пока еще опущенного занавеса и двигаюсь на ощупь по слабо освещенному закулисью.

Я знаю, что она здесь.

Я чувствую ее.

Когда я открываю дверь, то оказываюсь в театральной гримерке. Целый ряд зеркал на длинной стене, каждое обрамлено с двух сторон светильниками. Перед ними кожаные стулья-вертушки.

В гримерке полно женщин и девочек на разных стадиях готовности прически, макияжа и костюма. Я прохожу мимо стульев, никто не обращает на меня внимания, и в зеркалах меня не видно.