Код бикини. Часть 2

Дагмар поднялась со стула. Ее волосы рассыпались по плечам, спина округлилась, как у кошки перед прыжком, в

глазах промелькнули желтые рысьи искры.

– Господи, о чем вы?
– в отчаянии всплеснула руками Мила, изо всех сил пиная под столом Алика.
– Разве мы для этого сюда пришли?

– Я вообще не понимаю, зачем мы здесь, - прогудел Загребский. Всему виной этот пакостный карамельный дух, вся эта пастила в шоколаде и прочие профитроли! Идемте к "Б'oрису", - воскликнул он, умоляюще воздевая усеянные зелеными веснушками ручищи.
– Идемте к "Б'oрису"!

У "Б'oриса" поблескивала в полумраке барная стойка, пахло пролитым ромом и сигарами.

– Неужели ты не понимаешь, что толпа не в состоянии придумать ничего ст'oящего?
– Дагмар раскраснелась от вишневой наливки и стянула вязаный джемпер. Из-под выреза кофты выглядывали оранжевые скорпионьи клеш-ни.

– Может быть, - кивнул Алик.
– Демократия - это во-обще дерьмо. Но ведь ничего лучшего пока не придумали. Это кто сказал?

– Достоевский, кажется, - наморщил лоб Загребский.

– Это сказал Черчилль, - подала голос Мила.
– Нам на курсах по дошкольному воспитанию рассказывали.

– Гениально!
– воскликнул Загребский.
– За это надо выпить шнапса.

– Сам пей эту фруктовую самогонку, - скривилась Даг-мар.
– Налей мне лучше честной водки.

Бармен услужливо наполнил рюмки.

– За демократию!
– провозгласил Алик.

– Далась тебе эта демократия, - хмельно засмеялась Дагмар.
– Любая демократия приводит к диктатуре подонков. Знаешь, кто это сказал? Нет, Загребский, опять ты не угадал со своим Достоевским. И Черчилль тут ни при чем. К такому выводу пришел Альфред Нобель. Возможно, под влиянием этой мысли он и изобрел динамит. Живи он сегодня, то крайне удивился бы, что демократия все еще существует.

– Еще больше он удивился бы словосочетанию "Нобелевская премия мира", - буркнул Алик.
– Получается, что процентами с капитала, нажитого на продаже взрыв- чатки, одаривают борцов за мир.

– Вот именно, - Дагмар опрокинула рюмку в накра-шенный рот.
– Мир - это лишь цепочка передышек в непрерывно длящейся войне. Война главнее мира. Иначе Толстой назвал бы свой роман "Мир и война".

– А Достоевский - "Наказание и преступление", - под-хватил Загребский.
– Уж он-то точно знал, что зло пер-вично, а добро вторично. Сначала убивают, а потом расследуют. При этом ни одно расследование еще не воскресило убитого.

– Увы, это так,- вздохнула Дагмар.
– Зло всегда напа-

дает, добро только защищается...

– А что предлагаете лично вы, чтобы это изменить?
– запальчиво крикнул пьяный Алик.
– С кем вы, Дагмар Ивановна?

– Да ни с кем, - Дагмар устало свесила руки между колен.
– В детдоме нам все талдычили про счастливое советское детство, хотя мы не верили ни единому слову - сироты остро чувствуют фальшь. Потом нескончаемые тренировки в "Агрип-шоу", армейская дисциплина, жесткая диета, гастроли... Грета пыталась нам привить западный дух победителей, способных добиваться цели любой ценой, а нам хотелось игрушек, конфет, домашнего баловства. Мы превратились в механических кукол. После ее ареста мы вздохнули с облегчением, особенно когда нас разобрали по семьям. Но мы были уже слишком взрослыми, а главное - чересчур закаленными и выносливыми, чтобы принять весь этот патриархальный, занудно-упорядочен-ный быт. Мы чувствовали себя, как Загребский в кондитерской. Моими новыми родителями стала бездетная пожилая пара из Штутгарта. Они все нудили про христи-анское милосердие и толковали евангельские притчи. Молиться заставляли три раза в день, а в кино водили раз в три месяца. Я сбежала от них, едва мне стукнуло семнадцать. Конечно, российская жизнь грубее и неказис-тее здешней, но память всегда романтизирует прошлое... Иногда меня начинает раздражать европейский рациона-лизм, вся эта долбаная западная демократия, и начинает тянуть в Россию, хотя я знаю, что не выдержу там и месяца - меня просто стошнит от их вранья и безалаберности. Вот тебе и вся моя политическая платформа, Загребский, а не замшелый троцкизм, в который ты меня рядишь. Между прочим, с такими мыслями здесь живет большинство переселенцев из совка, хотя никто в этом не признается. Повинуясь неосознанному желанию побыть в атмосфере советского бардака, они ходят в русские магазины, где все свалено в кучу, как в подсобке какого-нибудь продмага на окраине Воронежа. Покупают лежалую колбасу, просрочен-ные конфеты, заплесневелые семечки... Некоторые посто-янно ездят, как они говорят - "домой", тратят там все, что здесь зарабатывают. Один аусзидлер из Казахстана, - между прочим, этнический немец, - заявил мне, что лучшее на свете пиво варят в его родном Чимкенте. Причем он был искренен, не кривил душой. Просто в его сознании зафиксировались мгновения наивысшего счастья, когда он вместе с соседскими пацанами запивал этим самым пивом воняющую резиной водку, а затем тискал в лопухах доступ-ную барышню из местных. При этом все вокруг говорили исключительно по-русски и плевались семечной шелухой во все стороны света...

Дагмар смолкла и кивнула почувствовавшему значи-мость паузы бармену. Алик сочувственно молчал.

– Может, все же поедем в Каракаллы?
– осторожно подала голос Мила.
– Освежимся, поболтаем о демократии, о ностальгии...

Дагмар залпом выпила и помотала головой. По ее знаку бармен снова налил ей и быстро пододвинувшему рюмку Загребскому.

– В Каракл... в Каракаллах нужен купальник, - выдох-нула она.
– У меня с собой нет.

– Тогда может, во Фридрихсбад?
– оживился Загреб-ский.
– Там все парятся в натуральном виде, как в день сотворения мира.

– В день ст-творения мира человека еще не было, - с трудом выговорила Дагмар.
– Он появился только на шс-стой день. А Фридрихсбад - это ид-дея, - девушка икнула и зажала ладонью рот.
– Там вся эта водяра быстро вывет- рится. Господи, зачем же я так напилась...

Икающую Дагмар усадили на заднее сиденье "опеля".

– Фридрихсбадские термы - это рай на земле, - Загреб-ский вырулил со стоянки и покатил по брусчатке Кайзер-аллее.
– Бассейны, парилки на любой вкус, фрески, лепни-на, витражи, колонны, купола... И все голые - как положено в раю. Там Достоевский с Гоголем после казино оттягива-лись...

Внезапно Дагмар перестала икать. С заднего сиденья послышались мучительные звуки сдерживаемых спазм, вскоре сменившиеся мажорным аккордом облегчающего потока.

– Даги, что ты творишь!
– горестно воскликнул Загреб-ский.
– Я же только что чехлы постирал!

– Не свисти, Загребский, никаких чехлов ты сроду не стирал, - отозвалась Мила.
– Однако здесь целый потоп. Какой уж тут на фиг Фридрихсбад. Давай-ка, поворачивай к ее дому. Адрес знаешь?

Дома Мила приказала Алику внести поникшее тело Дагмар в ванную и закрыла за собой дверь.

– Получается, ей вообще нельзя пить, - бормотал Загре-бский озабоченно открывая одну за другой дверцы кухон-ных шкафчиков.
– Бывают люди, которым алкоголь попро-сту противопоказан в силу природных особенностей орга-низма. О, кое-что тут все же есть.

Загребский с довольной гримасой извлек на свет буты-лку ликера "Егермейстер".

Из ванной вышел Алик. На немой вопрос Загребского он отрицательно покачал головой.

– Не расстраивайся, - утешил его бородач.
– Значит, продолжим партию. Ты "егеря" будешь?

Алик передернул плечами и затряс головой.

– Тогда я сам на сам. Будь здоров.

Загребский наполнил ликером чайную чашку и с видимым удовольствием выпил.

– Замечательная настойка. Более полусотни трав. Про-сто-таки эликсир здоровья. Незаменимое средство для укрепления иммунной системы. Его еще Федор Михайлович шибко уважал, царство ему небесное. Зря ты отказываешь-ся, ей-богу...
– Загребский снова взялся за бутылку.

Из ванной с поджатыми губами вышла Мила. Следом на нетвердых ногах показалась Дагмар в наброшенном на плечи махровом халате. Безжизненное лицо девушки было лишено красок. Она сделала несколько шагов и опустилась на кровать.

– А тебя в Россию не тянет?
– Мила протерла ладонью запотевшее стекло "опеля". Машина неслась по пустому в ночной час автобану. Алик мирно храпел на заднем сиденье.

– Чего я там не видел?
– зевнул Загребский.
– Носталь-

гия - удел сентиментальных недоумков.

– Да ладно. Русские люди за границей всегда тосковали по родине. Взять хотя бы твоего Достоевского...

– Достоевский не тосковал по родине, - возразил Заг-ребский.
– Как можно скучать по стране, в которой тебя приговорили к расстрелу за одну лишь болтовню по пятницам у Петрашевского?