Код бикини. Часть 2

– Разве его расстреляли?
– недоуменно спросила Мила.

– Вам, миледи, определенно есть смысл хотя бы иногда листать что-нибудь на сон грядущий. Весь их кружок поставили к стенке, имитируя расстрел, но в последнюю минуту казнь заменили каторгой. Один из его товарищей после этого сошел с ума. Так что, откинувшись на волю, Федор Михалыч отваливал за границу, как только у него заводились деньги. Когда с супругой, когда с подругой.

– Это неважно, - отмахнулась Мила.
– Все равно он лю-бил Россию и был российским патриотом.

– Философы такого калибра не бывают патриотами, - покачал головой Загребский.
– Их дух витает в таких вы-сях, где категории бытового патриотизма просто не сущест-вует.

– И все-таки, - упорствовала Мила, - многие эмигран-ты испытывают ностальгию, с этим не поспоришь.

– Люди редко анализируют свои чувства. Чаще всего они нормальную человеческую грусть по невозвратному прошлому принимают за ностальгию по оставленным горо-дам и странам. Чтобы избавиться от такой ностальгии, лучше всего посетить этот самый утраченный рай, из кото-рого в свое время бежал, как из чумного барака. Большин-ству это помогает.

– А как быть меньшинству?

– А это уж пусть они сами решают, что им лучше - ос-таться в нормальной стране или вернуться в сдуру покинутое отечество. Жить по закону или "по понятиям". Со скучными европейцами или среди одурманенного бредня-ми о "новом русском мире" плебса, мнящего себя высокоду-ховным наследником Толстого и Достоевского.

– Сам ты плебс, - обиделась Мила.
– Народ ошибаться не может. Народ, между прочим, всегда прав.

– А главное - убежден в своей правоте, - неожиданно засмеялся Загребский.
– И знаешь, что самое смешное? Эти ностальжёры из меньшинства уверены, что страна, которая их приютила, устроена неправильно, а как ее сделать правильной, знают именно они - пришельцы из развалив-шейся, обанкротившейся во всех смыслах империи, живу-щей торговлей керосином...

Страстный монолог бородача прервал телефонный звонок.

– Ого, - Загребский посмотрел на часы.
– В три часа ночи без серьезного повода не звонят.

– Але, - он нажал кнопку приема и включил громкую связь.

– Здравствуй, Загреб, - послышался женский голос.
– Узнаешь?

– Габик, как же тебя не узнать, - с ласковой иронией отозвался Загребский.
– Но что тебя заставило потревожить мой покой в столь поздний час?

– Догадайся сам, ты же умный. Аналитик хренов.

– Вряд ли ты достигнешь поставленной цели, разгова-ривая в подобном тоне, - вздохнул Загребский.

– Ничего, достигну, - голос в трубке был злым и уста-лым.
– Куда вы, на хрен, денетесь.

– Детка, какая муха тебя укусила? Не дай бог, с Данутиком опять разосрались?

– Не дождешься, - огрызнулась трубка.
– Лучше скажи,

это ты к нам прислал эту шалаву московскую со своим малохольным хахалем?

Мила возмущенно приподнялась в кресле, но Загребс-кий предостерегающе поднял руку.

– Малохольный хахаль - это недурная аллитерация, - осторожно ответил он.
– Но в чем, собственно, фишка, как сейчас говорят на нашей исторической родине?

– Короче, - голос в трубке грозно зазвенел.
– Какие-то гады сегодня подожгли наш киоск.

– Должен тебя огорчить, Габик, - ответил Загребский полным сочувствия голосом.
– Мои московские друзья тут ни при чем. После вашей встречи в Страсбурге они все время со мной. У них стопроцентное алиби.

– Я на них и не думаю, - голос устало стих.
– Им такое провернуть - кишка тонка. Я про другое. Пока страховка разберется, пока заплатит, пройдет куча времени. А нам работать надо, сезон проходит. Короче, срочно нужны деньги на ремонт.

– Габик, ты же знаешь, моя сольвентность оставляет желать лучшего...

– Господи, мне бы и в голову не пришло просить у тебя взаймы. Но эта московская мандолина предлагала платную фотосессию... Ты можешь с ней связаться?

– Московская мандолина слушает, - спокойно сказала Мила, наклонившись над телефоном.
– И если ты, курва эльзасская, прикусишь свой поганый язык, то мы сможем поговорить о деле...

Мила отключила громкую связь и поднесла трубку к уху. Тем временем "опель" поравнялся с указателем "Karlsruhe" и, мигая оранжевым фонариком, съехал с автобана в заснеженный ночной город.

Мила с треском захлопнула крышечку телефона.

– Договорились?
– Загребский, подрулил к спящему об-щежитию.

– Договорились, - раздраженно ответила Мила.
– Эти сучки с первой минуты меня невзлюбили. Условия ставят, будто они фотомодели какие. Лесбиянки чертовы...

– Беда-то ведь небольшая, - философски заметил Заг-ребский, паркуя машину.
– Главное, что они идут на контакт. Алька, кончай ночевать, приехали!
– гаркнул он, перегнувшись через спинку сиденья.

На третьем этаже общежития поперек прохода лежал Пауль, наполняя гулкий коридор мерным храпом.

– Совсем немного недотянул, - заметил Загребский, переступая через тело.
– Всего-то метров восемь.

– Не всякий алкаш взойдет на этаж, - нетрезво засме-ялся Алик.

Пауль неожиданно перестал храпеть и поднялся на ноги.

– Это я-то алкаш? Ты на себя посмотри, ботаник позорный! Выходит, если рабочий человек принял сто грамм для снятия стресса, то он алкаш. А когда какой-нибудь член, сцуко, корреспондент лыка не вяжет, так он, бля, культурно подшофе, так, что ли?! Ты смотри, студент, как бы тебе с таким мировоззрением проблем не нажить. С Паулем поссориться легко, прощение вымолить трудно...

Обозначив таким образом свое жизненное кредо, Пауль вернулся в исходное положение и снова захрапел.

– В общем, так, - сказала Мила с остервенением.
– Зав-тра Загребский отвезет меня в Страсбург. Устроим фото-сессию с этими строптивыми блинщицами. А ты, ненаглядный мой, садись в поезд и дуй в Кёльн покорять Ашхен. Коли потребуется, поедешь оттуда в Гамбург. Если мы каждую плясунью-пенсионерку будем втроем обхажи-вать, то и за год не управимся...

Глава VII. Рейн-батюшка

Над Рейном поднимался густой пар. Черная баржа с желтой трубой неторопливо утюжила малахитовую воду. За рекой из тумана вырастала громада Кёльнского собора. Покрытые ажурной резьбой контрфорсы выталкивали рубчатые шпили в серое небо.

Алик миновал собор, спустился к набережной и, сверившись с адресом на бумажке, толкнул стеклянную дверь турецкой пиццерии. В полупустом зале пахло свежи-ми чуреками и жареным мясом. В застекленной, ярко освещенной витрине лежала тонко нарезанная баранина, овощной салат, разноцветные йогурты. Из репродуктора в глубине кухни доносился пронзительный, похожий на плач, голос, нараспев читающий коран. Суровая готика древнего Кёльнского собора, серый гранит набережной, гудящие в тумане баржи утратили реальность. На мгновение Алику показалось, что он находится не в центре старинной Европы, а в духане на окраине Стамбула.