Король

– Хочешь верь, хочешь нет, но я понимаю, - ответил Сорен.
– Дисциплина в религиозных орденах имеет тот же успокаивающий эффект. Мои собственные мысли пугали меня после всего случившегося, после твоего ухода. Лучше, чтобы несколько лет моим существованием управлял кто-то другой.

– Я был слишком хорош в исполнении приказов. И слишком хорош в поражении цели. И хорош в английском без акцента. Кто-то в правительстве посчитал, что я буду более полезным в менее официальной сфере.

– Чем ты занимался?
– Голос Сорен стал ровным и спокойным, но Кингсли услышал тончайшие ноты подозрения, скрытые под покровом слов.

– Всем, что мне приказывали. Я охотился на тех, на кого мне велели охотиться. Шпионил за тем, за кем мне велели шпионить. Убивал того, кого они говорили убивать. А потом кто-то поймал меня. Месяц я был заложником. Видишь? У меня все еще сохранились шрамы от кандалов.

Он протянул запястья. Две одинаковые полосы рубцовой ткани испещряли кожу на боках его запястий. Они терлись о кости, кандалы. Как пойманный в ловушку волк, он хотел отгрызть себе руки.

– Я был заложником, - продолжил он.
– Меня пытали. И...

– И что?
– Сейчас тон Сорена был нежным, осторожным, но не требовательным.

– Это было не просто пытка.

Он поднял глаза на Сорена и встретился с ним взглядом на секунду, затем снова опустил взгляд от унижения.

– Боже, Кингсли.

– Я был без сознания, - сказал Кингсли. – Думаю, ты бы назвал благословением, что я этого не помню. Помню лишь, как проснулся и понял, что это случилось.

– Кингсли...

Кингсли поднял руки к лицу и прижал ладони к глазам. Он не мог вынести эту жалость и печаль в голосе Сорена.

– Забавно.
– Глаза Кингсли горели. Он хотел списать это на хлорку в воде.
– Будучи мальчиком я любил Лоуренса Аравийского. Он был моим героем. Я прочитал все книги о нем. И теперь могу сказать, что у меня с Лоуренсом Аравийским есть кое-что общее.

– Две общие вещи.

– Две?

– Лоуренс любил хорошую порку.

Кингсли открыл глаза, но не мог смотреть на Сорена.

– Он мертв?
– спросил Сорен, пока Кингсли смотрел на воду. – Мужчина, который причинил тебе боль?

– Мертвее некуда, - ответил Кинг.

– Хорошо.

– Хорошо? Разве ты не должен любить своих врагов?

– Запри меня в одной комнате с ним, и я с легкостью забуду об этом.

– Теперь он в аду, - сказал Кингсли.
– С другой стороны, я тоже.

Сорен медленно сделал глубокий вдох. Тем временем Кингсли подумал, не заснуть ли ему. Заснуть и никогда не просыпаться. Мертвые не видят снов.

– Могу я прикоснуться к тебе?
– наконец задал вопрос Сорен.

– Toujours, - ответил Кингсли, снова усмехнувшись. Всегда.

Сорен протянул руку и прижал ладонь к его щеке. Вода стекала по щеке Кингсли. Он надеялся, что это всего лишь вода и ничего больше.

– Этого не должно было случиться с тобой. Ты этого не заслужил.

Кингсли улыбнулся.

– А ты хорош. Они должны сделать тебя папой.

– Папа-иезуит? Этого никогда не случится.

Кингсли снова закрыл глаза, набрал в рот воды и выплюнул. Он не мог вспомнить, когда был таким уставшим, и все же не хотел спать.

– Есть кое-что, о чем я тебе никогда не рассказывал, - сказал Сорен.
– Я хотел рассказать, но не смог подобрать нужных слов или причины рассказать.

Кингсли открыл глаза.

– Что?
– поинтересовался он.

– За семестр до твоего приезда в Святого Игнатия, к нам приехал священник преподавать историю церкви. Я был в его классе. Это был молодой священник тридцати пяти лет. Очаровательный, ирландец, привлекательный. В свободное время он учил меня гэльскому.

Сорен замолчал. Кингсли позволил воцариться тишине.

– За три недели до Рождества мы оказались одни в его кабинете, работали над переводом Фионниады. На середине предложения Отец Шон просто перестал говорить. Он закрыл дверь в свой кабинет и запер ее. Опустился передо мной на колени и умолял самым отчаянным и тихим шепотом взять его. Он сказал: - Что угодно... Ты можешь делать со мной, что у годно, Маркус. Все, что пожелаешь. Все.
– И попытался прикоснуться ко мне.

У Кингсли не было слов. Во рту пересохло, он не мог сглотнуть.

– Тогда мне было почти семнадцать. Становилось все сложнее контролировать себя. Каждый день я пробегал мили, изнуряя себя работой, тайно резал себя, пытаясь контролировать жар в крови. И тогда я мог получить все и сразу с Отцом Шоном. Я видел в его глазах, что он позволил бы мне уничтожить его прямо там, на полу офиса.

– Что ты сделал?

– Сказал, чтобы он перестал ко мне прикасаться, иначе я убью его. И мне стыдно признаваться, что именно это я и имел ввиду. Если бы он снова прикоснулся ко мне, я бы убил его. Я сказал ему встать. Сказал найти предлог, любой предлог, чтобы уехать из Святого Игнатия, потому что, если он вернется в следующем семестре, я бы рассказал Отцу Генри, что тот пытался предложить студенту секс.

– Ты хотел его?

– Я хотел сделать ему больно.

– Почему ты этого не сделал?

– Я не любил его, - ответил Сорен.

– Но ты причинял боль мне. В следующем семестре ты...

– Я любил тебя.

– Ну...
– произнес Кингсли.
– Теперь ты говоришь мне это.

Кингсли посмотрел в глаза Сорену. Он произнес это слово в прошедшем времени. Любил, а не люблю. Но и этого было достаточно. Сегодня этого было достаточно.

– Вот мое признание, - сказал Кингсли.
– Я трахаюсь ради денег.

Сорен посмотрел на него в шоке и смятении.

– Почему?
– прошептал он.
– У тебя есть все деньги мира.

– Дело не в деньгах. Это бумажный след. Так проще шантажировать людей, если я оставляю бумажный след. Вот куда я ходил, когда оставил тебя наедине с Блейз. К жене окружного прокурора. Я заплатил окружному прокурору, чтобы вытащить твою королеву-девственницу из тюрьмы.

Сначала Сорен молчал. Тишина была чистейшим адом.

– Сколько ты берешь?
– наконец спросил Сорен.

– А что? Хочешь купить час со мной? Я дам тебе скидку как родственнику.

– Хочу знать, какую цену ты назначил за то, что я считал бесценным.

– Секс не бесценен.

– Таким он был с тобой.

Внутренности Кингсли теперь сжимались от печали и вины. Сорен положил руку на голову Кингсли.

– Я прощаю тебя, - прошептал он.

– Я убивал людей.

– Я освобождаю тебя.

– Я перетрахал половину Манхэттена и три четверти Европы.

– Я освобождаю тебя.

– Освобождаешь меня? Я не католик.