Крепкий ветер на Ямайке

— Брысь отсюда! — произнес Йонсен зверским шепотом. Без единого слова или жеста Маргарет собрала свое шитье и поднялась на палубу.

Йонсен как следует намочил тряпицу в стокгольмском дегте и не без сноровки замотал Эмили ногу, хотя деготь, конечно, был для нее очень болезненным снадобьем. Она исходила криком, пока он укладывал ее на свою койку. Когда она, продолжая лить слезы, открыла глаза и увидела его, склонившегося над ней, увидела рубленые черты его лица, выражающего лишь заботу и почти самозабвенное сострадание, ее охватила такая радость, что ее наконец простили, что она протянула к нему руки и поцеловала его. Он опустился на рундук и сидел, тихонько покачиваясь взад-вперед. Эмили сморило на несколько минут, когда она очнулась, он все еще был там.

— Расскажите мне про то, как вы были маленьким, — сказала она.

Йонсен сидел молча, напрягая свой неповоротливый ум, чтобы мысленно перенестись назад, в прошлое.

— Когда я был мальцом, считалось, что не будет удачи, если сам смазываешь жиром свои морские сапоги. Моя тетушка мне мои смазывала перед тем, как нам выйти на люггере.

Он смолк на некоторое время.

— Мы делили рыбу на шесть частей — одну хозяину судна и по одной каждому из нас.

И это было все. Но для Эмили это представляло величайший интерес, и она снова ненадолго уснула, совершенно счастливая.

В течение нескольких дней капитану и помощнику пришлось делить оставшуюся койку и спать по очереди; одному Богу ведомо, в какую нору была сослана Маргарет. Глубокая рана на ноге у Эмили была из тех, что заживают медленно. Как назло, дело ухудшалось еще и тем, что погода стала крайне неустойчивой: когда она бодрствовала, все было хорошо, но стоило ей уснуть, ее начинало мотать по койке, и тогда, разумеется, боль опять ее будила, а это приводило ее в лихорадочное и нервное состояние, хотя сама по себе нога шла на поправку лучше некуда. Другие дети, конечно, приходили взглянуть на нее, но радости им в том было мало, потому что делать внизу, в каюте, было совершенно нечего, а первоначальная новизна доступности этой святыни для паломничества была утрачена. Так что их посещения были формальными и краткими. Но у этих мышек, должно быть, теперь, в отсутствие кошки, по ночам возродилось доброе старое время — они были сами себе предоставлены там, в носовой части трюма. С утра по ним это было очень даже заметно.

Время от времени ее навещал Отто и учил завязывать разные хитрые узелки, одновременно он изливал ей свои обиды на капитана, хотя они и выслушивались в неловком молчании. Отто был уроженцем Вены, но десяти лет от роду удрал из дому, спрятавшись на борту дунайской баржи; его взяли в море, и впоследствии он в основном служил на английских судах. Единственным местом, где со времен своего детства он провел сколько-нибудь продолжительное время на берегу, был Уэльс. В течение нескольких лет он плавал вдоль побережья из Порт-Динлейна, тогда бывшего гаванью с хорошими видами на будущее, а ныне почти совсем захиревшего; поэтому, наравне с немецким, испанским и английским, он бегло говорил и на валлийском наречии. В Уэльсе он пробыл не так уж долго, но в самом восприимчивом возрасте, и, когда рассказывал Эмили о своем прошлом, речь шла по преимуществу о том, как он был “юнгой” на судах, ходивших с грузом сланца. Капитан Йонсен происходил из датской семьи, обосновавшейся на балтийском побережье, в Любеке. Большую часть своей жизни он тоже провел на английских судах. Где и когда они с Отто впервые встретились и как их угораздило заняться пиратским ремеслом на Кубе, Эмили так и не разобралась. Ясно было, что они неразлучны уже много лет. Она предпочитала просто дать возможность каждому из них выговориться, а не задавать наводящие вопросы и не пытаться увязать факты в цельную картину — такой у нее был склад ума.

Когда узелки надоели, Хосе передал ей прекрасный вязальный крючок, который он вырезал из говяжьей кости, и она занялась вязанием салфеточек для стола в каюте, выдергивая для этого нитки из куска парусины. Но, плохо ли, хорошо ли, она еще и много рисовала, так что скоро все стенки у койки были испещрены рисунками, как в палеолитической пещере. Что скажет капитан, когда все это увидит, — эта мысль, если и приходила ей в голову, тут же отодвигалась на потом. Забавно было выискивать на досках сучки и всякие другие места, где нарушалось однообразие рисунка древесины, и гадать, на что же они похожи, а потом карандашом делать их похожими еще сильнее — то глаз моржу подрисуешь, то приделаешь кролику недостающие уши. У художников это называется чувством материала.

Погода, вместо того чтобы улучшаться, стала портиться, и вообще мироздание вскоре превратилось в очень беспокойное место: вязать стало почти невозможно. Ей приходилось все время цепляться за край койки, чтобы уберечь ногу от внезапных толчков.

И, однако, как раз в эту-то неблагоприятную погоду пираты наконец решились на новое нападение. Добыча была не из богатых — маленький голландский пароходик, везший партию дрессированных животных для одного из предшественников мистера Барнума^[9]. Капитан пароходика, заносчивый до той степени, какой может достигнуть заносчивость только у природного голландца, причинил им немало хлопот, несмотря на то, что у него не было практически ничего ценного. Он был первоклассный моряк, но очень корпулентный — шеи у него не было вовсе. В конце концов они вынуждены были связать его, притащили на борт шхуны и уложили на пол в каюте, где за ним могла присматривать Эмили. От него так воняло каким-то особенно тошнотворным сортом сигар, что у нее поплыло в глазах. Другие дети сыграли во время захвата довольно важную роль. В качестве эмблемы безобидности они служили даже еще лучше, чем “дамы”. Пароход (а они в то время были лишь чуть побольше, чем парусники с полным набором парусов), будучи чрезвычайно не в духе из-за дрянной погоды, неуклюже переваливался на волнах, как дельфин, с палубами, залитыми водой, и трубой, так сказать, нахлобученной на уши; так что когда со шхуны спустили шлюпку, ее отбытие бурно приветствовалось Эдвардом, Гарри, Рейчел и Лорой, и, хотя его гордость могла тут и пострадать, у голландца не закралось никаких подозрений касательно этого вероятного предложения помощи, и он позволил гостям подняться на борт.

Уже потом он начал выказывать признаки беспокойства, и им пришлось забрать его на шхуну. Пираты не могли сдержать бурного разочарования, обнаружив, что их трофеями оказались лев, тигр, два медведя и множество обезьян; поэтому, перевозя капитана к себе, они, похоже, не очень-то с ним церемонились.

Дальше нужно было выяснить, везет ли “Тельма”, как раньше “Клоринда”, другой, секретный груз, куда большей стоимости. Они заперли всю команду, на этот раз на корме, и теперь по одному выводили ее членов на палубу и допрашивали. Но либо на борту никаких денег не было, либо команда о них не знала, либо не сознавалась. Правда, в большинстве они выглядели настолько напуганными, что, казалось, готовы были сдать со всеми потрохами собственную бабушку, но были и другие, которые попросту подымали на смех козявочный пиратский бизнес, догадываясь, что имеют дело с людьми трезвыми, знающими меру, которые не пойдут на хладнокровное убийство.

Каждый раз делалось одно и то же. Когда очередной допрос заканчивался, допрошенного отправляли на бак и запирали в носовом кубрике, и, перед тем как привести с кормы следующего, один из пиратов немилосердно лупил по свернутой парусине кошкой-девятихвосткой, в то время как другой вопил что было мочи. Затем в воздухе гремел выстрел, и что-нибудь швырялось за борт, чтобы был слышен всплеск. Все это, разумеется, чтобы произвести впечатление на тех, кто сидел в каюте, ожидая своей очереди; инсценировка была довольно правдоподобной, казалось, все происходит на самом деле. Но толку не было никакого, поскольку, вероятно, и никаких сокровищ тут не прятали.

На борту, однако, оказался богатый запас голландских спиртных напитков и ликеров — желанная перемена после неимоверного количества вест-индского рома.

В течение часа, не то двух, они занимались их дегустацией, а затем у Отто появилась блестящая идея. Почему бы не показать детям цирк? Они клянчили и клянчили, чтобы их взяли на пароход поглядеть зверей. А почему бы и правда не устроить для них какое-нибудь внушительное представление — ну, к примеру, сражение льва с тигром?

Сказано — сделано. Дети и все, кто на шхуне в тот момент были ничем не заняты, переправились на пароход и разместились на такелаже на безопасной высоте. Багры для грузов были приготовлены, люк открыт, и две железные клетки, из которых исходило застарелое кошачье зловоние, были извлечены на палубу. Затем мелкорослых смотрителей-малайцев, без конца чирикавших друг с другом на свой стремительный манер, заставили отпереть их, и вот уже два монарха джунглей могли выйти и вступить в битву.

Как потом загнать их обратно — вопрос, который никому не приходил в голову. Хотя, в общем-то, конечно, предполагается, что тигра легче выпустить из клетки, чем водворить на место.

В данном случае, однако, даже когда клетки были открыты, ни один из зверей не изъявлял особого желания выйти наружу. Они лежали на полу, еле слышно порыкивая (или постанывая), и не двигались, только глазами вращали.

Бедная Эмили очень огорчалась, что она лишена всего этого и вынуждена из-за ноги лежать у Йонсена в душной каюте и сторожить голландского капитана.

Сначала, когда их оставили одних, он попытался с ней заговорить, но, в отличие от множества других голландцев, не знал по-английски ни слова. Он мог лишь вертеть головой и, прежде всего, уставился на очень острый нож, который какой-то идиот уронил на пол в углу капитанской каюты, а потом на Эмили. Он, конечно, просил ее, чтобы она ему этот нож подала.

Но в Эмили он вселял ужас. Иногда человек связанный кажется гораздо страшнее несвязанного — предполагаю, это страх, что он может убежать.