Крепкий ветер на Ямайке

Вот так на их горизонте замаячил — маленький, как человеческая ладошка, — некий угрожающий призрак: наконец они начали подозревать, что не все тут шло по плану, что они могли даже оказаться здесь нежеланными. А пока что их поведение стало обнаруживать унылую осмотрительность гостей, явившихся без приглашения.

И позже, после полудня, Йонсен, больше не открывавший рта, но временами выглядевший очень несчастным, все еще стоял у руля. Помощник побрился и, с неким аллегорическим намеком, надел береговую одежду; он снова вышел на палубу, но избегал смотреть на капитана и на манер пассажира фланирующей походкой направился к детям, и вступил с ними в разговор.

— Коли я не гожусь управлять рулем в скверную погоду, то не гожусь и в ясную! — пробормотал он, но при этом не бросил даже взгляда в сторону капитана. — Пусть стоит у кормила весь день и всю ночь, хотя я мог бы оказать ему помощь!

Капитан, казалось, равным образом не замечал помощника.

Он выглядел так, точно был готов стоять обе вахты хоть до второго пришествия.

— Если бы он стоял за штурвалом, когда тот шквал ударил по нам, — сказал помощник, понизив голос, но с язвительным пылом, — он бы остался без корабля! Он способен увидеть, что подступает шквал, не больше, чем рыба-прилипала. Да он и сам это знает, потому так себя и ведет!

Дети не отвечали. Они были глубоко потрясены, видя, как взрослый (стало быть, один из Олимпийцев) выставляет напоказ свои чувства. В полную противоположность очевидцам Преображения Господня они чувствовали, что лучше бы им находиться где угодно, только не здесь. Помощник, однако, совершенно не сознавал ощущаемой ими неловкости, он был слишком поглощен собой, чтобы заметить, как они стараются не встретиться с ним взглядом.

— Смотрите! Да это же пароход! — воскликнула Маргарет с преувеличенным оживлением.

Помощник сердито глянул туда, куда указывала Маргарет.

— Да, погубят они нас, эти пароходы, — сказал он. — С каждым годом их все больше. Вот скоро их начнут использовать как военные корабли, и где мы тогда будем? Времена и без пароходов хуже некуда.

Но, говоря все это, вид он имел озабоченный, как будто его больше занимали некие задние мысли, а не те, что он высказывает вслух.

— Вы когда-нибудь слышали, что случилось, когда первый пароход спускали на воду в заливе Париа? — тем не менее спросил он.

— Нет, а что? — спросила Маргарет с подчеркнутым интересом, который своей фальшью превосходил всякую необходимость, продиктованную вежливостью.

— Его построили на Клайде и спустили на воду. (В те дни никто и не думал отправлять пароходы в долгие океанские плавания.) Компания думала, что надо бы просто устроить шумиху — для популяризации, так сказать. В первый раз, когда его спускали на воду, он пошел на своей собственной тяге, и на борт пригласили всех важных шишек — членов Ассамблеи Тринидада, и губернатора с его служащими, и епископа. Вот как раз епископ-то и отмочил штуку.

Тут его история оборвалась: он полностью отвлекся, боковым зрением наблюдая за тем, какое впечатление его бравада производит на капитана.

— Что он сделал? — спросила Маргарет.

— Посадил их на мель.

— Но зачем они ему дали рулить? — спросил Эдвард. — Могли бы сообразить, что он не умеет.

— Эдвард, как ты смеешь, разве можно так говорить про епископа? — сделала ему замечание Рейчел.

— Да он не пароход посадил на мель, сынок, — сказал помощник, — это было невинное, маленькое, чертовски невезучее пиратское суденышко, оно как раз шло против течения в сторону Бока-Гранде под северным бризом.

— Здорово! — сказал Эдвард. — И как же ему это удалось?

— У них у всех была морская болезнь: они на пароходе были в первый раз, а на нем качает не то что на порядочном парусном судне. Никто не мог оставаться на палубе, кроме епископа, — вот тому было хоть бы хны. И вот когда бедный маленький пиратик шел им наперерез и оказался прямо у них под носом и увидел, что они подходят прямо по ветру, но без парусов, и посреди корабля облако дыма, а в дыму, посередке, торчит старый епископ, и от лопастей колес стоит такой гвалт, будто кит, которого блохи в ухо покусали, пытается почесаться, он тут же посадил свой корабль у берега на мель и удрал в лес. И никогда больше не выходил в море, ни разу; начал потом выращивать какао-бобы. Но несчастному дураку совсем не повезло: уж очень он спешил и сломал себе ногу; а те высадились на берег и нашли его. А он как увидал, что к нему идет епископ, начал орать, что это дьявол.

— О-ох! — задохнулась от ужаса Рейчел.

— Очень глупо с его стороны, — сказал Эдвард.

— Мы многого не знаем! — сказал помощник. — Не так уж он был неправ! С того времени они и сжили со свету нашу профессию, Пар и Церковь… все из-за них, что из-за пароходов, что из-за проповедников… всё пароходы да проповедники… А теперь что — смешно сказать, — оборвал он, вдруг сам проникшись интересом к тому, что говорил. — Пар и Церковь! Что они вдвоем натворили, а? Конечно, можно сказать, что и ничего, можно подумать, они дерутся друг с другом, как кошка с собакой, — но не тут-то было: они разжирели, как два вора… жирные, как ворье. — Не то что во времена Пастора Одейна.

— А кто это? — любезно спросила Маргарет.

— Вот это был хороший пастор, то что надо, yn wyr iawn^[4]!

Он был ректором в Розо — ох и давно это было!

— Послушай-ка! Иди прими штурвал, а я пойду передохну! — проворчал капитан.

— Не могу точно сказать, как давно, — продолжал помощник громким, неестественным голосом, в котором теперь слышалась еще и нотка торжества. — Лет сорок тому назад, а то и больше.

Он начал рассказывать историю знаменитого ректора из Розо — по свидетельству современников, одного из превосходнейших, проникновеннейших проповедников своего времени, чьи выступления всегда были возвышенными, кроткими и внушающими благоговение; дополнением к пастырскому жалованью ректора служило то, что он был собственником небольшого каперского судна.

— Послушай! Отто! — позвал капитан.

Но помощнику предстояло еще длинное повествование о злоключениях пастора: начиная с захвата его шхуны (в тот момент контрабандой везшей негров на Гваделупу) другим капером, с Невиса; и как пастор отправился на Невис, и вывесил имя своего соперника на дверях здания суда, и стоял там на карауле три дня с заряженными пистолетами, надеясь, что тот явится и бросит ему вызов.

— Что, драться на дуэли? — спросил Гарри.

— Но вы же сказали, он был духовным лицом? — спросила Эмили.

Но дуэли, как оказалось, вовсе не претили этому священнику. В общей сложности он за свою жизнь дрался тринадцать раз, сказал им помощник; и был такой случай: дожидаясь, пока секунданты перезарядят пистолеты, он приступил к своему противнику с предложением “просто как-то убить время, милостивый государь” — и уложил его наземь ударом кулака.

Тем временем, однако, его враг лег на дно; тогда он оснастил вторую шхуну и по будним дням сам принимал над нею команду. Его первой жертвой стал, по видимости, безобидный испанский купец; но тот внезапно открыл четырнадцать замаскированных пушечных портов, и тут уж ему самому пришлось сдаваться. Всю его команду перерезали, кроме него самого и его плотника, — они всю ночь прятались за бочкой с водой.