Крепкий ветер на Ямайке

Разумеется, тут нет такой четкости и определенности, как во всем, о чем я рассказал в связи со спрутом, но ведь часто единственный способ попытаться выразить истину — это попытаться выстроить ее, как карточный домик, из, казалось бы, посторонних элементов.

Однако эти сложные рудименты младенчества сохранились у Лоры лишь в самой глубине души; внешне она уже полностью производила впечатление ребенка, вышедшего из младенческого возраста, — ребенка очень скрытного, странного и пленительного. Ее лицо с тяжелыми бровями и срезанным подбородком не отличалось такой уж миловидностью, но у нее была способность в любой ситуации совершать соответствующие этой ситуации движения и принимать отвечающие ей позы, и это было всего замечательнее. Ребенок, который способен показать свою привязанность к вам, к примеру, единственно тем, как его ноги поставлены на землю, щедро одарен тем телесным талантом, который называется шармом. В действительности это конкретное телодвижение было для нее редкостью, ее жизнь на девять десятых проходила у нее в голове, с нею вообще нечасто случалось, чтобы она принимала людей близко к сердцу, будь то с приязнью или неприязнью. Таким образом, чувства, которые она выражала, были в основном безличного характера и очаровали бы поклонника балета, но, что самое примечательное, Лора заручилась собачьей преданностью замкнутого и грубоватого на вид капитана пиратов.

Никто на самом деле не будет отстаивать мнение, будто дети способны проникать в суть чьего-либо характера: их предпочтения рождены по большей части воображением, а не интуицией. “Вы думаете, кто я такой?” — спросил разгневанный разбойник в уже известной вам ситуации. Хорошо было бы ему спросить у Лоры, что она о нем думает: ее ответ немало бы для него значил.

2

Свиньи растут быстро, быстрее даже, чем дети, и хотя последние сильно переменились за первый месяц, проведенный ими на борту, маленький черный поросенок (чье имя при покупке было Гром) изменился даже еще сильнее. Он скоро вырос до таких размеров, что никто больше не мог позволить ему приваливаться к животу, ну а поскольку дружелюбие его ничуть не уменьшилось, роли переменились, и теперь общей заботой было найти кого-то из ребят, а то и составить из них целую скамейку и усадить на его скобленом боку. Они очень его полюбили (особенно Эмили) и называли его своим Милым Душкой, своей Милочкой Единственной, своим Верным Сердцем и всякими другими именами. Но сам он всегда изъяснялся только двумя способами. Когда ему чесали спину, он время от времени издавал отчетливое, нежное и удовлетворенное похрюкивание, и та же фраза (только произнесенная иным тоном) служила ему во всех других случаях и для выражения других эмоций — за одним исключением. Когда на него усаживалось сразу слишком уж много детей, из него исходило как бы легчайшее эхо тихой жалобы, что-то вроде завывания ветра в далекой-далекой трубе, как будто воздух из него выходил под давлением сквозь булавочный прокол.

Нельзя пожелать более удобного сиденья, чем на все согласная свинья.

— Если бы я была королевой, — сказала Эмили, — у меня бы, скорей всего, вместо трона была свинья.

— А может, у королевы так и есть, — предположил Гарри.

— Он любит, когда его чешут, — добавила она через некоторое время самым сентиментальным тоном, она как раз растирала ему покрытую мелкими чешуйками спину.

Помощник наблюдал за этой сценой.

— Думаю, тебе бы тоже понравилось, если б у тебя спина была в таком состоянии!

— Ох, какой же вы противный! — воскликнула польщенная Эмили.

Но идея пустила корни.

— Я бы на твоем месте его так не целовала. — Эмили теперь обращалась к Лоре, которая лежала, обвив руками поросячью шею и покрывая поцелуями соленое рыло от кольца в носу и до ушей.

— Лапочка моя! Хороший мой! — мурлыкала Лора в порядке косвенного протеста.

Коварный помощник предвидел, что тут нужно будет организовать некоторое отчуждение, если они все-таки собираются попробовать свежую свинину, не окропив ее при этом солеными слезами. Он намеревался приступить к этому делу полегоньку. Но, увы! Душа Лоры — капризный инструмент, и играть на нем было так же трудно, как на лютне о двадцати трех струнах.

Когда пришло время обедать, дети собрались за супом и пресными лепешками.

На шхуне они не переедали: им давали мало такого, что обычно считается полезным для здоровья или содержит витамины (если только они не входят в состав ранее упомянутых “двух галлонов дерьма”), но им оттого было ничуть не хуже.

Сначала кок ставил вариться разные овощи из тех, что не портятся при долгом хранении, — они все вместе загружались в большой котел на пару часов. Потом из бочонка заблаговременно извлекался изрядный кусок соленой свинины, промывался в небольшом количестве пресной воды, добавлялся к овощам, и все вместе кипело на медленном огне до полной готовности. Затем мясо вынималось, и капитан с помощником сначала ели суп, а уже потом мясо — без тарелок, как джентльмены. После чего, если день был будний, мясо клали остывать на полку в каюте, и оно было готово к разогреву в завтрашнем супе, команда же и дети ели бульон с бисквитами; но, если было воскресенье, капитан брал большой кусок мяса и в благодушном настроении кромсал его на мелкие кусочки, будто и в самом деле для малых детей, и перемешивал с овощами в огромной деревянной лохани, откуда черпали все — и команда, и дети. Порядок кормления был поистине патриархальный.

Даже за обедом Маргарет не присоединялась к остальным, а ела в каюте, хотя на всем корабле было только две тарелки. Вероятно, она пользовалась тарелкой помощника после того, как тот отобедает.

Лора и Рейчел подрались в тот день до слез из-за особенно мясистого куска батата. Эмили разнимать их не стала. Привести этих двух к согласию была задача для нее непосильная. А кроме того, она была очень занята своим собственным обедом. Их заставил утихомириться Эдвард, заявив самым страшным голосом:

— Молчать, а то я вас сейчас САБЛЕЙ!

Отстраненность Эмили от капитана достигла теперь такой степени, что положение стало просто неудобным. Когда происшедшее еще свежо и ново, обе стороны избегают встречаться, и всё в порядке, но, спустя несколько дней, оно, глядишь, и подзабылось, и противники, посреди непринужденной болтовни, вдруг вспоминают, что они же не разговаривают друг с другом, и оба вынуждены сконфуженно ретироваться. Нет положения более неловкого для ребенка. Прийти к примирению в этом случае было трудно потому, что каждая сторона чувствовала себя во всем виноватой. Каждый раскаивался в своем припадке минутного умопомешательства и не подозревал, что второй чувствует то же самое; таким образом, каждый ждал от другого неких жестов, свидетельствующих, что его простили. Кроме того, поскольку капитан имел куда более серьезные причины стыдиться своего поведения, а Эмили из них двоих была, естественно, более впечатлительна и более угнетена создавшейся ситуацией, оба пребывали примерно в равном положении. Итак, если, скажем, Эмили, в погоне за летучей рыбой, весело подбегала к капитану и, поймав его взгляд, крадучись переходила на другую сторону камбуза, это только еще больше растравляло в нем постоянное чувство, что его осуждают и испытывают к нему отвращение; он заливался багровой краской и с каменным выражением на лице вперялся в сморщившийся нижний парус грот-мачты — а Эмили мучилась мыслью: что, если он никогда не сможет забыть про этот укушенный палец?

Но в тот день дело дошло до критической точки. Лора болталась у него за спиной, то и дело принимая свои поразительные позы; Эдвард, разобравшись наконец, где наветренная сторона, а где подветренная, теребил его, надеясь узнать, в чем состоит первое из Трех Наиглавнейших Жизненных Правил; а Эмили, из-за очередного злосчастного провала в памяти, тоже вся сгорала от любопытства у его локтя.

Взыскуемая истина была Эдварду надлежащим образом преподана.

— Вот первое правило, — сказал капитан. — На ветер можешь только сыпать пепел и лить горячую воду.

На лице Эдварда изобразилось в точности то откровенное недоумение, на которое рассчитывал преподаватель.

— Но ведь наветренная, это… — начал он. — Я хочу сказать, он дует…

Тут он остановился, пытаясь понять, верно ли он вообще уяснил значение терминов. Йонсен был в восторге от успеха этой старой шутки. Эмили, старавшаяся устоять на одной ножке, тоже недоумевала и вдруг, потеряв равновесие, в поисках опоры схватилась за руку Йонсена. Он посмотрел на нее — и все на нее посмотрели.

Самый лучший способ выйти из неловкого положения при случайном столкновении, когда просто уйти — непосильно для нервов, это отступить с помощью каких-нибудь кульбитов. Эмили немедленно завертелась по палубе колесом.

Сохранять при этом определенное направление было очень трудно, и голова кружилась страшно, но она должна была продолжать крутиться, пока не скроется из виду или не помрет.

И тут Рейчел, сидевшая на верхушке грот-мачты, впервые уронила свой штырь для сращивания канатов. Она испустила ужасный вопль — потому что ей виделось, как падает младенец и как его мозги выплескиваются на палубу.

Йонсен издал лишь слабое тревожное ворчанье — мужчины никогда не смогут выучиться так пронзительно визжать всем своим существом, как это делают женщины.

Но отчаянней всех завопила Эмили — ее вопль раздался через несколько секунд после первых двух: мерзкая железка вибрировала, вонзившись в палубу — и по дороге пробив ей икру. Взвинченные нервы, тошнота от головокружения, соединившись с шоком и болью, сообщили ее крику душераздирающую, мучительную остроту. Йонсен в один миг был подле нее, подхватил и, горько рыдающую, отнес вниз, в каюту. Там сидела Маргарет, склонившись над починкой каких-то вещей, ссутулив худенькие плечи, тихонько напевая и чувствуя себя смертельно больной.