Крепкий ветер на Ямайке

Часто несколько этих толстых, как из резины сделанных, протуберанцев часами следуют за кораблем — возможно, именно в надежде на какую-нибудь такую шутовскую выходку. От акул, однако, есть и своя польза: как хорошо известно, “поймаешь акулу — поймаешь бриз”, и, если нужен ветер, матросы насаживают наживку на большой крюк и скоро уже втягивают акулу на борт с помощью лебедки. Чем крупнее добыча, тем сильнее ветер, на который можно надеяться; ее хвост приколачивают к утлегарю. Однажды они поймали просто-таки громадный экземпляр, и кто-то, вырезав акульи челюсти, выкинул их в корабельную уборную (никто на судне не был настолько неуклюж, чтобы пользоваться ею по прямому назначению), и все об этом позабыли. Однако как-то бурной ночью старый Хосе отправился туда и уселся прямо на эти торчащие кверху острия. Он завопил, как сумасшедший, а команда так потешалась по этому случаю, как не смеялась по поводу ни одной шутки за весь год, и даже Эмили подумала, что это было бы очень смешно, если бы не было так непристойно. Любого археолога, найди он мумию Хосе, поставила бы в тупик загадка, где он мог приобрести эти странные рубцы.

Судовая обезьянка тоже вносила немалую долю в развлечения морской жизни. Однажды несколько рыб-прилипал накрепко приклеились прямо к палубе, и она взялась их оттуда отдирать. После нескольких предварительных рывков она уперлась тремя лапами и хвостом в палубу и стала дергать их, как безумная. Но рыбы хоть бы шевельнулись. Команда собралась вокруг нее в кружок, и она чувствовала, что ее честь на кону: она обязана была удалить этих рыб любым способом. Поэтому, как ни омерзителен был ей, вегетарианке, их вкус, она уселась и слопала их всех до самых присосок, чем заслужила громкие аплодисменты.

Эдвард и Гарри часто заводили между собой разговор, как бы им отличиться в ближайшем бою. Иногда они даже устраивали нечто вроде репетиции: штурмовали камбуз, вопя страшными голосами, или взбирались вверх по такелажу и оттуда отдавали приказы опрокинуть противника в море. Как-то, когда они в очередной раз вступили в битву:

— У меня оружие — пистолет и сабля, — пропел Эдвард.

— А у меня оружие — ключ и полсвистка, — пропел более точный и прозаичный Гарри.

Они старались проводить эти репетиции, когда настоящих пиратов не было поблизости: не столько потому, что они так уж боялись критики со стороны профессионалов, сколько из-за того, что все еще не были полностью уверены, кто же они на самом деле; все дети чутьем понимали, как и Эмили, что лучше притвориться, что им ничего не известно — по сути, это убеждение было своего рода магическим верованием. Хотя зачастую Лора и Рейчел составляли некое волей случая возникшее единство и были единым божеством для Гарри, их внутренняя жизнь отличалась почти во всех отношениях.

Для обеих было делом принципа, как уже не раз отмечалось, не соглашаться друг с другом по любому пункту, но тут дело было еще и в разности натур. Рейчел были свойственны только два вида деятельности. Во-первых, дела домашние. Она никогда не бывала довольна жизнью, если ее не окружали все принадлежности домашнего хозяйства; она оставалась человеком домашним и семейным, где бы ни оказалась. Она снимала с истертой швабры клочки пакли и птичьего пуха, заворачивала в тряпочки и укладывала спать во всех укромных уголках и щелях. Из двадцати или тридцати ее малышей один Гуай никак не хотел засыпать — как трудно его утихомирить, когда он, наконец, поймет, что надо спать?! Ее материнские чувства распространялись даже на штырь для сращивания канатов, она садилась на марсе, укачивая его на руках и напевая вполголоса. Матросы старались не проходить внизу: если такое дитятко свалится с высоты, самый крепкий череп не устоит (несчастья в этом роде иногда случаются с непопулярными капитанами).

Кроме того, вряд ли остался хоть один предмет судового обихода, от брашпиля до подвесной люльки, который она не преобразила бы в какую-то мебель либо домашнюю утварь: стол, кровать, лампу, чайный сервиз — и не пометила бы как свою собственность, а уж к помеченному ею как ее собственность никто не смел прикасаться — если, конечно, она могла тому воспрепятствовать. Как бы пародируя Гоббса, она объявляла своим все, с чем сроднится ее воображение; и большая часть времени уходила у нее на гневные либо слезные претензии по поводу нарушения ее прав собственности.

Вторым ее увлечением была мораль. Этот ребенок имел необыкновенные, совершенно четкие и простые понятия о том, что такое Правильно и Неправильно, — это почти уже доходило до какой-то рано развившейся этической гениальности. Каждый поступок, ее ли самой или кого другого, немедленно оценивался как хороший либо плохой и бескомпромиссно одобрялся либо порицался. Сомнений она не испытывала никогда.

Для Эмили понятие Совести означало нечто совершенно иное. Она все еще лишь наполовину осознавала, каким тайным отличительным знаком отмечена ее душа, но сознание это пугало ее. У нее не было ясной интуиции Рейчел: она никогда не могла понять, не нарушает ли она невольно требований этой внутренней гарпии, Совести, и жила в страхе перед ее медными когтями, перед тем, что в любой момент эта птица может вылупиться из яйца. Когда она, бедное дитя, чувствовала, как эта скрытая сила начинает шевелиться в своем пренатальном сне, она заставляла свой ум переключаться на другие предметы, чтобы не дать себе даже осознать свой страх перед нею. Но она знала, в самой глубине сердца она знала, что однажды какой-то совершенный ею поступок разбудит ее, что-то чудовищное, совершённое по нечаянности, отправит ее в полет, и она будет неистово кружить над ее душой, как смерч. Она могла неделю за неделей проводить вместе с другими в счастливой бессознательности, ее могли вспышками навещать прозрения, и тогда она знала, что она и есть — Сам Бог, но в то же время она знала в сокровеннейшей глубине своего существа, и сомнений в том не было никаких, что она проклята, что от начала мира никогда не было никого, до такой степени воплощавшего собой зло, как она.

Не то Рейчел: для нее Совесть никоим образом не была явлением столь гнетущим. Это была просто удобно расположенная ходовая пружина ее жизни, гладко работающая и доставляющая столько же удовольствия, сколько здоровый аппетит. Например, сейчас молчаливо допускалось, что все эти люди — пираты. Стало быть, они злые и безнравственные. Следовательно, на нее возлагалась миссия обратить их на путь истинный, и она приступила к составлению планов на этот счет без опасений и внутреннего сопротивления. Ее совесть не причиняла ей страданий, потому что она никогда не могла даже помыслить о том, чтобы в чем-то не последовать ее велениям или утратить ясное их понимание. Она будет стараться, и она обратит этих людей, это во-первых: вероятно, они исправятся, а если нет — что ж, тогда она пошлет за полицией. Поскольку любой результат был правильным, совершенно несущественно, как сложатся и чего потребуют конкретные обстоятельства.

Достаточно о Рейчел. Внутренний мир Лоры был и в самом деле совершенно иным: безбрежным, сложным, смутно-туманным и вряд ли выразимым средствами языка. Применив сравнение с головастиком, можно сказать, что, хотя ноги уже выросли, жабры тоже еще были на месте. Ей не было еще четырех лет, и она, конечно, была ребенком, но детям свойственно то, что свойственно человеку (если позволительно говорить о “человеке” в широком смысле); но, в общем, она еще не перестала быть младенцем, а младенцы, конечно же, еще не люди — они животные и обладают очень древней и разветвленной культурой, как, например, кошки, рыбы или даже змеи — нечто в том же роде, но куда более сложное и яркое, потому что ведь, в конце концов, младенцы суть один из наиболее развитых видов низших позвоночных.

Короче говоря, разум младенцев работает в своих собственных терминах и категориях, которые не могут быть переведены в термины и категории человеческого разума.

Это правда, выглядят они как люди — но, уж если быть предельно точным, многие обезьяны похожи на людей гораздо больше.

Подсознательно, разумеется, но все чувствуют в них животных — иначе почему люди всегда так же смеются, когда младенец делает что-нибудь похожее на то, что делает человек, как смеются, глядя на богомола. Если ребенок — всего лишь малоразвитый человек, в этом определенно не было бы ничего смешного.

Возможно, существуют доводы в пользу того, что дети вообще не люди, но я с этим не согласен. Установлено, что их разум вовсе не просто примитивнее и бестолковее нашего, но что он отличается самим характером мышления (это, фактически, в некотором роде безумие): можно усилием воли и воображения начать мыслить, как ребенок, хотя бы в какой-то степени, и пусть успех такой попытки бесконечно мал, он доказывает несостоятельность подобных суждений, тогда как никто, ни в малейшей степени не в состоянии мыслить, как младенец, так же как никто не в состоянии мыслить, как пчела.

Как тогда описать внутренний мир Лоры, где разум ребенка живет, окруженный со всех сторон привычными пережитками разума младенческого, подобно Фашисту в Риме?

Во время подводного плавания может случиться вещь, которая действует очень отрезвляюще, — это когда вы вдруг лицом к лицу встречаетесь с крупным осьминогом. Это незабываемо: с одной стороны вы ощущаете некое почтительное восхищение, с другой — невозможность какого бы то ни было реального интеллектуального взаимопонимания. Первое ощущение скоро сводится к простому физическому восторгу — вы, как какой-нибудь глуповатый художник, восхищаетесь внешностью: восхищаетесь этими по-коровьи нежными глазами, красивыми и едва-едва заметными шевелениями этого большого и беззубого рта, который привычно вбирает в себя ту самую воду, которую вы, со своей стороны, ради сохранения вашей жизни, должны постараться не возмущать своим дыханием. Здесь он покоится, во впадине скалы, по видимости невесомый в своей прозрачной зеленой среде, но очень крупный, его длинные, мягче шелка, щупальца свиты в спокойном положении либо шевелятся, почуяв ваше присутствие. Далеко вверху мир разграничен поверхностью раздела воды и воздуха, как будто там — сияющее стеклянное окно. Контакт с младенцем вызывает в воображении некий слабый отголосок этого ощущения у того, чье сознание не замутнено затопившими его материнскими чувствами.