Крепкий ветер на Ямайке

Исчезла, увы, последняя крупица веры, что она и есть Бог. Эта единственная, высочайшая из дорог была для нее закрыта. Но убеждение, что она — самое злое человеческое существо, из всех когда-либо рожденных на земле, не умирало гораздо дольше. Какая-то всесильная Власть определила, чтобы так и было: бороться с этим бессмысленно. Не совершила ли она уже ужаснейшее из преступлений… ужаснейшее из преступлений, хотя это и не убийство, но некое таинственное преступление против Святого Духа, такое, что и само убийство ничтожно по сравнению с ним… не совершила ли она ненароком и его тоже? Она легко могла его совершить, ведь она не знала, в чем оно состоит. А если так и было, то милосердие Небес запечатано для нее навеки!

И вот бедная маленькая отверженная лежала, трепеща и покрываясь потом, у себя под одеялом, а ее кроткие глаза все не могли оторваться от уха нарисованного ею гнома.

Но вскоре она опять стала безмятежно напевать и свесилась с кровати, чтобы обрисовать карандашом бурое пятно на полу. Штрих здесь, штрих там, и вот вам, как живая, старая рыночная торговка похромала куда-то с кулем за спиной! Полагаю, даже Отто был в легком ошеломлении, когда спустился несколько позже и увидел, что она сделала.

Но даже когда она снова лежала на спине и обдумывала практические трудности предстоящей ей жизни (отставив в сторону, для ясности, Бога, свою Душу и тому подобные предметы), она была лишена поддержки того беззаботного оптимизма, который был присущ, скажем, Эдварду; она была уже достаточно взрослой, чтобы понимать, насколько она в действительности беспомощна. Как ей, сама жизнь которой зависит сейчас от доброго расположения окружающих, как ей набраться ума и сил, чтобы бороться с ними и подобными им?

У нее к тому времени составилось довольно причудливое представление о Йонсене и Отто. Во-первых, она очень их полюбила. Дети, и это правда, обычно в большей или меньшей степени привязываются к тем, с кем близко общаются; но ее чувство было иным, более глубоким. Она любила их куда сильнее, чем когда-либо любила, к примеру, своих родителей. Они, в свою очередь, спокойно, в соответствии с их натурой, выказывали свою любовь к ней; но как она могла о ней достоверно узнать? Легко таким вот взрослым, как они, притвориться, думала она. Предположим, в действительности они хотят ее убить: они могли бы так просто скрыть это, они станут вести себя точно с такой же доброжелательностью… Полагаю, это было отражение ее собственной инстинктивной потребности таиться и скрытничать.

Когда она слышала шаги капитана на трапе, могло случиться, что он несет ей тарелку супа, а могло — что он придет и убьет ее, убьет внезапно, и выражение его дружелюбного лица нисколько не изменится, так что она до самого конца ни о чем и не догадается.

Если и в самом деле таково было его намерение, помешать ему она была не в силах. Кричать, сопротивляться, пытаться убежать — все это было абсолютно бесполезно и даже унизительно. Если он предпочитает делать вид, что все идет обычным порядком, ей следует поступать так же. Если он никак не выдает своих намерений, она не должна показывать, что у нее есть даже тень подозрения.

Поэтому, когда кто-то из них спускался в каюту, она принималась напевать, улыбалась им шаловливо и доверчиво и буквально всячески их изводила, чтобы на нее обратили внимание.

Йонсена она любила чуть больше, чем Отто. Обыкновенно любая внешняя грубость или уродливость взрослых производит на детей крайне отталкивающее впечатление, но трещины и шрамы на его громадных руках были ей интересны, как впадины на лунной поверхности интересны мальчику с телескопом. Когда он неуклюже управлялся со своими линейками и циркулями, настраивая их с бесконечной скрупулезностью по отметкам на карте, Эмили, лежа у себя на койке, рассматривала их, изучала и давала им всякие названия.

Почему она должна вырасти? Почему нельзя, чтобы за ее жизнь всегда оставались в ответе и руководили ею другие люди, а ее самой это как бы и не касалось?

Многим детям знакомо это чувство. У многих оно преобладает, но признаться в нем они, как правило, не решаются и вслух говорят, что наоборот, вот бы им поскорее вырасти. С другой стороны, большинство детей живет безмятежной жизнью, и их ожидает, по крайней мере, в предположении, такое же безмятежное будущее, когда они вырастут. Совершить самое настоящее убийство взрослого человека и держать это в секрете — отнюдь не рядовая ситуация для десятилетнего ребенка; и быть не в состоянии избавиться от мыслей о Маргарет, и понимать, что любая нормальная жизненная дорога для тебя закрыта и что открытой остается только дорога жестокости и насилия, ведущая в Ад.

Она все еще стояла на линии раздела: зачастую все еще совершеннейший ребенок… с верой в возможность чудес… в Ананси, в Черного Дрозда, в джиннов, в золотой трон…

Все это — некая попытка ощупью подобраться к объяснению любопытного факта: что в Эмили, казалось, было — и в самом деле было — слишком много детского для ее возраста и что это детское сохранялось в ней благодаря, а не вопреки пережитым ею приключениям.

Но эту ее детскость сжигало пламя, и пламя это разгоралось все сильнее. Никогда она не вопила в Ферндейле так громко, с таким явным наслаждением в голосе, как теперь в каюте шхуны, распевая, как огромный, свирепый жаворонок. Ни Йонсен, ни Отто излишней чувствительностью не отличались, но даже их производимый ею шум иногда приводил почти в смятение. От просьб перестать толку было очень мало: если она и брала их в голову, то лишь на короткое время. Через минуту она шептала, через две — говорила, а через пять ее голос набирал полную силу.

Сам Йонсен редко с кем разговаривал. Его дружеское общение с Отто, хотя оба были друг другу преданы, проходило по преимуществу в молчании. Но уж если он говорил, то терпеть не мог, когда ему не удавалось заставить себя выслушать, даже если (как чаще всего и случалось) разговаривал сам с собой.

3

Отто стоял у штурвала (вряд ли кто другой из команды толком умел управляться с рулем). Его живое воображение было занято Санта-Люсией и подружкой, которая у него там была. Тут же Йонсен шлепал взад-вперед по палубе в своих туфлях без задников.

Вскоре собственное занятие ему приелось, и Отто стал наблюдать за судовой обезьянкой, которая резвилась, валяясь на световом люке каюты.

Этому животному была свойственна та же изобретательная приспособляемость к обстоятельствам, которая произвела на свет человеческую расу, и вот теперь обезьянка нашла ответ на вопрос, как обойтись без товарища по играм. Как заядлый картежник в отсутствие партнера будет играть правой рукой против левой, так обезьянка занялась борьбой задних лап с передними. Благодаря ее необычайной гибкости и проворству создавалось впечатление, что обе пары лап и правда действуют совершенно самостоятельно; туловище как бы и не служило им связкой, и напротив, всякое соединение им только помешало бы. Схватка шла на равных и не на шутку: как раз сейчас ее задние лапы выбивались из сил, пытаясь вцепиться в глаза, а тем временем ее острые маленькие зубы с остервенением впились в ее собственное причинное место.

Вдобавок снизу из-под люка доносились вой и крики, благодаря которым легко могло показаться, что дело тут завязалось не понарошку, если бы время от времени эти крики не прерывались фразами типа: “Так не годится! Вот возьму и башку тебе так же оторву!”

Капитану Йонсену вспомнился маленький домик далеко-далеко, в туманном Любеке — с изразцовой печкой… о том, чтобы туда вернуться, и речи не было: прежде всего, никогда нельзя говорить вслух “это мое последнее плавание” — даже самому себе. Скажешь — и море может истолковать эти слова на свой собственный иронический манер. Йонсен повидал слишком много шкиперов, которые отправились в свое “последнее плавание” — и так и не вернулись.