Крепкий ветер на Ямайке

— Но я не понимаю, — сказала Маргарет, — он что, был пират.

— Конечно, был! — сказал помощник Отто.

— Тогда почему же вы сказали, что он был духовным лицом? — допытывалась Эмили.

Вид у помощника был такой же ошарашенный, как и у нее самой.

— Ну, он же был ректором в Розо, так? А еще бакалавром искусств, бакалавром богословия? В любом случае он был ректором, пока до нового губернатора не дошли какие-то невероятные истории, которые его марали, и тогда тот вынудил его уйти в отставку. Он там был самый лучший проповедник из всех, какие у них бывали, — он бы и епископом стал, когда бы его кто-то не оклеветал перед губернатором!

— Отто! — позвал капитан примирительным тоном. — Подойди сюда, я хочу с тобой поговорить.

Но глухой и торжествующий помощник все еще был всецело увлечен продолжением своей истории: как Одейн тогда сделался торговцем и с грузом зерна отправился на Сан-Доминго, и обосновался там; как он вызвал на дуэль двух чернокожих генералов, и обоих ранил, и Кристоф пригрозил, что повесит его, если те умрут. Но пастор (питая мало доверия к тамошним докторам) бежал ночью на беспалубном суденышке и добрался до Св. Евстафия. Там он обнаружил множество вероисповеданий при отсутствии служителей культа, вот он и стал опять священником на все руки: с утра служил мессу для католиков, потом совершал лютеранское богослужение по-голландски, потом заутреню по англиканскому обряду, а по вечерам пел гимны и произносил проповеди о вечном адском пламени методистам. Тем временем его супруга, имевшая склонности более мирные, проживала в Бристоле; он же теперь женился на вдове-голландке, причем брачной церемонией, проявив присущую ему изобретательность, руководил самолично.

— Но я не понимаю! — сказала Эмили в отчаянии. — Он был настоящим священником?

— Конечно нет, — сказала Маргарет.

— Но не мог же он сам себя обвенчать, раз он не был священником, — возразил Эдвард. — Мог или не мог?

Помощник тяжело вздохнул.

— Но в наши дни англиканская церковь такого не одобряет, — сказал он. — Они все против нас.

— Я думаю, и в самом деле не одобряет! — произнесла Рейчел медленно, тоном глубокого негодования. — Он был очень безнравственный человек.

— Он был в высшей степени почтенной персоной, — строго ответил помощник, — и чудесным, проникновенным проповедником! Это уж точно, в Розо были ох как раздосадованы, когда услыхали, что его заполучили на Св. Евстафия.

Капитан Йонсен с силой стукнул по штурвалу и подошел к ним с лицом жалким и страдающим.

— Отто! Mein Schatz!..^[5] — начал он, обвив свои громадные медвежьи лапы вокруг шеи помощника. Без дальнейших препирательств они вместе спустились вниз, а на корму прошел незваный матрос и взялся за штурвал.

Спустя десять минут помощник снова появился на палубе, очень ненадолго, и разыскал детей.

— Что тут капитан вам наговорил? — спросил он. — Ругал вас за что-то, да?

Он принял их общее неловкое молчание за согласие.

— Вы слишком уж не принимайте к сердцу, что он там сказал, — продолжал он. — Он иногда вот так сердится и ругается, а через минуту сам бы себя съел, вот прямо съел бы себя!

Дети уставились на него в изумлении: что, скажите на милость, он старался этим выразить?

Но помощник, казалось, считал, что полностью объяснился в соответствии с возложенной на него миссией; он повернулся и снова спустился вниз.

В течение нескольких часов развеселый, но все же однообразный гам, наводящий на мысль о пирушке, доносился снизу из каюты сквозь световой люк. Когда наступил вечер, бриз сник почти до полного штиля; рулевой донес, что оба — и Йонсен, и Отто — крепко спят, навалясь на стол в каюте, голова одного на плече другого. Поскольку рулевой давно позабыл, каким курсом они шли раньше, и просто правил по ветру, а теперь и вовсе не было никакого ветра, по которому можно было бы править, он (то есть рулевой) заключил, что штурвал может прекрасно обойтись и без него.

Примирение капитана с помощником заслуживало того, чтобы вся команда отпраздновала это событие пьянкой.

Открыли бочонок с ромом, и скоро рядовые матросы были в таком же бессознательном состоянии, как и старшие по команде.

Если сложить всё вместе, для детей это был один из неприятнейших дней во всей их жизни.

Когда рассвело, вся команда была еще мало на что пригодна, и брошенный в небрежении корабль двигался в неопределенном направлении. Йонсен, все еще нетвердо державшийся на ногах, с больной головой и духом, достойным Наполеона, но смутным, вышел на палубу и стал озираться кругом. Солнце взошло и сияло, как прожектор, но, кроме него, смотреть в округе было не на что. Ни клочка суши, куда ни глянь, а море и небо представали чем-то неопределенно-слитным, неким вместилищем, идеально подходящим для того, чтобы покоить обоюдную нераздельную твердь. И не прежде, чем Йонсен много раз вновь и вновь огляделся вокруг, он осознал, что видит корабль, причем в точке, которая, судя по всему, должна была принадлежать небу, но не на очень большом расстоянии.

В течение какого-то, пусть недолгого, времени он никак не мог вспомнить, что же положено делать пиратскому капитану, завидев парус, и у него не было никакого настроения напрягать свой мозг, чтобы постараться это вспомнить. Но спустя время воспоминание пришло само — следовало отправиться в погоню.

— В погоню! — приказ его торжественно прозвучал в утреннем воздухе, а потом он спустился вниз и поднял помощника, а тот поднял команду.

Ни у кого не было ни малейшего понятия, где они находятся и что это было за судно, которое они наметили себе добычей, но в тот момент все подобные соображения были слишком для них мудреными. Когда солнце несколько отделилось от своего отражения, поднялся бриз, паруса кое-как были поставлены по ветру, и погоня, как и положено, началась.

Через час или два, когда воздух стал прозрачнее, выяснилось, что их жертва — торговый бриг, не слишком тяжело груженный и с хорошим ходом; шел он, действительно, так ходко, что они, толком не приведя себя в порядок, еле могли за ним угнаться. Йонсен стремительно шаркал туда-сюда по палубе, как челнок, тянущий уток взад и вперед сквозь ряднину корабельной суеты. Он был очень доволен собой, страшно взволнован и тщился сочинить какую-нибудь хитроумную схему захвата. Погоня продолжалась, но миновал полдень, а расстояние между двумя судами едва-едва (если вообще) сократилось. Йонсен, однако, был слишком полон надежд, чтобы отдать себе в этом отчет.

Есть такая уловка у пиратов, когда, гонясь за кораблем, они тащат за собой на буксире запасную стеньгу или какой-то другой громоздкий предмет. Он исполняет роль плавучего якоря или тормоза, и преследуемый, видя, что они идут на всех парусах и явно выбиваются из сил, недооценивает их скоростные возможности. А потом, когда спускается ночь, пираты втаскивают этот брус на борт, быстро догоняют второй корабль и застают его врасплох.

Было несколько причин, почему эта уловка не годилась в данном случае. Во-первых, и это наиболее очевидно, было сомнительно, способны ли они, в их нынешнем состоянии, догнать бриг вообще, даже если совсем не рассматривать возможность такого гандикапа. Во-вторых, бриг не выказывал никаких признаков тревоги. Он продолжал плыть обычным ходом, в мирном неведении той чести, какую они ему оказывали.

Однако капитан Йонсен был человек очень и очень хитроумный. После полудня он приказал взять запасной брус на буксир за кормой, как я и описал. В результате шхуна сдала свои позиции, и, когда спустилась ночь, они были, по меньшей мере, мили на две дальше от брига, чем на рассвете. Когда стемнело, брус, разумеется, втащили на борт и приготовились к последнему акту. Они следовали за бригом по компасу в часы кромешной тьмы, совершенно его не видя. Когда же настало утро, вся команда столпилась у леера в ожидании.