Крепкий ветер на Ямайке

Никто из них не понял, как это случилось, но меньше чем через полчаса они, все пятеро, были поглощены игрой в “рассказ-с-продолжением”. Спустя некоторое время кто-то из команды подошел, заглянул в люк, крикнул остальным: “Так и есть!” и снова скрылся. Но они его не видели и не слышали.

Однако отныне атмосфера на шхуне претерпела изменения. Сказывалось воздействие тяготевшего над маленьким сообществом убийства. Факт состоял в том, что кровь голландского капитана была первой кровью, пролитой на борту шхуны, во всяком случае за время занятий этим ремеслом (я не беру в расчет внутренние раздоры). Обстоятельства этого кровопролития глубоко потрясли пиратов, им открылась такая извращенность человеческой природы, какая им и не снилась, но, кроме того, оно послужило причиной появившегося у них неуютного ощущения вокруг шеи. До тех пор пока они ограничивались своего рода буйными проказами, вероятно, ни один американский военный корабль не получил бы приказ пуститься за ними в погоню и воздать им за содеянное: высшие военно-морские власти, естественно, уклонялись от любых подобных контактов, нелепых и для них бесславных; но, предположим, пароход заходит в порт и заявляет о насильственном похищении своего капитана. Или, что еще хуже, помощник с парохода взял проклятую подзорную трубу и углядел, как окровавленное капитанское тело совершает свое последнее погружение. Преследование становилось более чем вероятным.

А предстань они перед судом, вряд ли будет иметь смысл оглашать заявление типа: “Нет, не мы, взрослые мужчины, совершили это злодеяние, а одна из наших юных узниц женского пола”.

Из пароходного судового журнала капитан Йонсен выяснил, где они находятся, так что шхуна легла на другой галс и взяла курс на Санта-Люсию, свое постоянное убежище. Маловероятно, рассудил он, что сейчас какой-нибудь британский военный корабль все еще крейсирует в районе происшествия с “Клориндой” — у них слишком много других дел; и у него были основания (обходившиеся весьма недешево) надеяться, что власти испанские слишком досаждать ему тоже не будут. Он не любил возвращаться домой с пустопорожним судном, но в данном случае поделать ничего было нельзя.

Явным признаком того, что атмосфера на шхуне переменилась, было стихийное ужесточение дисциплины. Никто не выпил больше ни капли рома. На вахте стояли регулярно, как на военном линейном корабле. Шхуна стала более опрятной, теперь она больше походила на обычное судно.

Гром был зарезан и съеден на следующий же день, без всякого снисхождения к чувствам его обожателей; в самом деле, вся ласковость по отношению к детям исчезла. Даже Хосе прекратил с ними играть. С ними обращались теперь с бесстрастной суровостью и не без опаски — как будто до этих незадачливых людей наконец дошло, какая дьявольская закваска проникла в их квашню.

Для самих детей эта перемена оказалась настолько чувствительной, что они даже забыли погоревать о гибели Грома — за исключением Лоры, ее лицо полдня горело краской гнева.

Но с другой стороны, корабельная обезьянка, которой теперь некого стало дразнить, почти помирала со скуки.

2

Вновь открывшаяся на ноге рана еще на несколько дней отодвинула момент, когда Эмили оказалась в состоянии покинуть каюту. Это время она в основном провела в одиночестве. Йонсен и Отто редко спускались вниз, а когда это случалось, были слишком заняты своими делами, чтобы уделять ей внимание. Она пела и разговаривала сама с собой почти безостановочно, прерываясь лишь затем, чтобы обратиться к этим двоим с какой-нибудь неестественно умильной мольбой: то она просила подобрать с пола и подать ей вязальный крючок, то предлагала поглядеть, какое животное она соорудила из одеяла, то клянчила, чтобы они рассказали ей какую-нибудь историю про то, как озорничали, когда были маленькими, — как все это было непохоже на Эмили, все эти навязчивые требования внимания к себе! Но, как правило, они либо снова уходили, либо укладывались спать, как бы совершенно ее не замечая.

Еще она сама себе рассказывала нескончаемые истории, историй было много, как в сказках “Тысяча и одной ночи”, и они переплетались между собой. Но когда она пыталась подобрать слова и рассказать все это вслух, ничего не выходило: я имею в виду, что, когда по ходу рассказа она начинала вдаваться в какие-то детали (а происходило это часто), детали одолевали и подчиняли себе весь рассказ; на самом деле истории рассказываются гораздо лучше про себя, когда мысли и сцены складываются в голове, в молчании. Если бы вы, оставаясь невидимым, могли тогда понаблюдать за ней, вы сказа- ли бы только, что она все это передает драматической мимикой, а еще неустанно изгибаясь и покачиваясь, но, возникни у нее малейшее подозрение, что на нее смотрят, и болтовня вслух тут же бы возобновилась. (Никто, чей ум занят своими собственными мыслями, не бывает достаточно уверен в том, что их не прочитают, если только не отвлечь наблюдателя разговорами на постороннюю тему.)

Однако, если она пела, то всегда без слов, на птичий манер: бесконечная последовательность нот, озвученных с помощью первых подвернувшихся вокабул и практически без мелодии. Тут не было ничего, похожего на музыку, и потому у нее не было и никакой причины для остановки, так что одна песня могла продолжаться до получаса.

Хотя Хосе отскребал пол в каюте изо всех сил, большое пятно так и осталось.

Порой мысли ее блуждали в прошлом, она предавалась умиротворенным воспоминаниям о Ямайке: этот период казался ей каким-то далеким золотым веком. Какой она была тогда юной и неопытной! Когда ее воображение утомлялось, ей вспоминались сказки про Ананси, которые ей рассказывал старый Сэм, и они часто оказывались исходной точкой для ее собственных историй.

Еще ей вспоминались приводящие в содрогание истории, которые он рассказывал ей про даппи. И как они, бывало, дразнили негров, изображая, будто в пруду сидит даппи, дух утопленника! Это давало сильнейшее ощущение власти — но только тому, кто сам в даппи не верил.

Но, как выяснилось, сейчас все эти дела с даппи доставляли ей куда меньше удовольствия, чем прежде.

Однажды она даже поймала себя на размышлении, как может выглядеть даппи голландца, весь в крови, с головой, повернутой на плечах задом наперед, и бряцающий цепями… это была какая-то мгновенная вспышка — так же к ней возвращался изгнанный из сознания образ Табби. На мгновение у нее закружилась голова, а мигом позже она уже была далеко от Ямайки, далеко от шхуны, далеко от даппи, на золотом троне в отдаленнейшей стране Востока…

Другим детям больше не разрешалось навещать ее в каюте, но, заслышав, как они бегают наверху, она часто перекрикивалась с ними. Один раз ей крикнули:

— Знаешь, Марги вернулась.

— О-о…

Тут Эмили на минуту смолкла, ее красивые невинные серые глаза сосредоточились на ухе гнома в дальнем конце койки. Только легкая складка на переносице показывала, как напряженно она размышляла, да еще мелкие капельки пота, выступившие на висках.

Но не только подобные внешние происшествия причиняли ей острое страдание.

Кипение ее мощи, те приливы вдохновения, какие временами накатывали на нее после того достопамятного грандиозного прозрения, по-прежнему были ей ведомы, но великолепие их поблекло. В них появилось что-то зловещее. Жизнь грозила перестать быть непрерывным, автоматическим высвобождением энергии: все чаще и чаще, и когда меньше всего ожидаешь, все это внезапно возникало из глубины ее души, и ей приходилось вспоминать о том, что она — Эмили, что это она убила… что это она была здесь… и что только Небесам известно, что дальше произойдет с ней, с этим маленьким, слабым созданием, каким чудом и к какому конечному преображению будет оно приведено… Каждый раз, как это случалось, все у нее внутри будто обрывалось и падало в пропасть глубиной в сто пятьдесят футов.

Она, наподобие Лоры, стояла теперь одной ногой по одну сторону порога, другой по другую. Как часть Природы, она была практически неуязвима. Но как Эмили, она была совершенно голой и беззащитной. Особенно мучительно было то, что этому переходу суждено было осуществиться, как раз когда налетел такой свирепый порыв ветра.

Заметим: всякий, кто лежит в постели, до подбородка укутавшись в одеяло, в определенной мере находится в безопасности. Она могла скитаться в безднах ужаса, а выйдя из них, обнаружить, что не потерпела никакого урона. Но стоило ей очнуться, и что дальше?

Предположим, это был некий момент кризиса, некий призыв к действию, с которым ее Время приступило к ней? Какую чудовищную ошибку могла она совершить?

О, почему она должна вырасти? Ну, умоляю, почему, почему? И совершенно отдельно от этих приступов слепой, тайной паники у нее были другие периоды — обычного, очень рационального беспокойства. Ей сейчас было десять с половиной. Какое будущее ей предстоит, чем она станет заниматься? (Их мать сызмала внушила им, как вещь принципиальную, равно девочкам и мальчикам, что настанет день, и они все должны будут зарабатывать себе на жизнь.) Я говорю, ей было десять с половиной, но казалось, целая вечность прошла с тех пор, как она ступила на борт шхуны, и теперь ей представлялось, что она стала гораздо старше. Сейчас жизнь была полна интереса, но она себя спрашивала: пригодится ли ей на самом деле этот опыт? К чему он ее готовил? Ясно, что тут она не могла выучиться ничему, кроме как самой тоже быть какой-то пираткой (как она могла пойти в пираты, будучи девочкой, само по себе представляло проблему). Но по мере того как шло время, становилось все яснее и яснее, что любая другая жизнь будет невозможна для нее — для них для всех.