Крепкий ветер на Ямайке

Внезапный ужас охватил ее: знает ли кто-нибудь? (То есть знает ли кто-то, что она не просто маленькая девочка вообще, а именно особенная, одна-единственная Эмили — а может быть, даже и Бог!) Она не могла бы сказать почему, но эта мысль внушала ей ужас. Было бы уже достаточно скверно, если бы они догадались, что она — отдельная, особенная личность, но если они догадаются, что она и есть Бог! Любой ценой она должна скрыть это от них. Но что, если они уже знают, кто она такая, и просто ей этого не показывают (как, например, стража не показывает этого ребенку-королю)? И в том и в другом случае ей оставалось только вести себя так, будто ей ничего не известно, и таким образом отвести им глаза.

Но если она — Бог, почему бы тогда не обратить всех матросов в белых мышей или не поразить Маргарет слепотой, не излечить кого-нибудь, не сотворить еще какой-нибудь акт Божественного милосердия? Зачем ей это скрывать? Она ни разу себя прямо об этом не спросила, но инстинкт подсказывал ей, что так надо. Тут, конечно, был элемент сомнения (вдруг она совершает ошибку и сохранение тайны ей не поможет), но гораздо сильнее было чувство, что она куда лучше сможет справиться с ситуацией, когда станет чуть постарше. Раз уж это ей открылось, назад пути нет, но до поры до времени самое лучшее — свою божественную природу запрятать в рукав. Взрослые подходят к жизни, отягощенные хитроумными измышлениями и заранее всего опасаясь, и, как правило, терпят неудачу. Не так дети. Ребенок хранит самый страшный секрет, не прилагая ни малейших усилий, и раскрыть этот секрет практически нельзя. Родители, убежденные, что видят своего ребенка насквозь во многих случаях, когда ребенок об этом и не подозревает, редко могут себе это даже представить, и, если есть что-то такое, что ребенок действительно решает утаить, у них нет никаких шансов.

Так что Эмили ничего не опасалась, решив сохранить свой секрет, и ни в чем для этого не нуждалась.

Внизу на палубе младшие дети снова и снова собирались кучкой внутри огромной бухты каната и притворялись, будто спят, а потом вдруг выпрыгивали из нее с паническим визгом и принимались скакать вокруг нее как бы в ужасе и смятении. Эмили наблюдала за ними с таким безличным вниманием, как будто смотрела в калейдоскоп. Вскоре Гарри заметил ее и завопил:

— Эмили-и! Спускайся, пошли играть в “пожар”!

Тут ее обычные интересы моментально ожили. Все жившие в ее душе склонности сочувственно откликнулись и устремились к игре. Но вдруг все это разом стало ей безразлично, и не просто безразлично, но она даже почувствовала, что не расположена тратить силы на то, чтобы возвысить свой благородный глас и ответить на их призывы.

— Пошли! — крикнул Эдвард.

— Пошли поиграем! — крикнула Лора. — Не будь свиньей! Потом в наступившей тишине донесся голосок Рейчел:

— Да не зови ты ее, Лора, зачем она нам нужна?

2

Но на Эмили это совершенно не произвело впечатления — она была только рада, что сейчас им вполне хватало их самих. Она уже начинала ощущать, как на нее давит груз ответственности.

Он автоматически лег на ее плечи после того, как устранилась Маргарет.

Поведение Маргарет сбивало с толку, с ней была просто какая-то морока. Эмили не могла понять, в чем тут дело, и это ее беспокоило. Она мысленно возвращалась к той ночи, с неделю назад, когда она сама вдруг ни с того ни с сего укусила капитана. При воспоминании о собственном странном поведении ее била тревожная дрожь.

Той ночью вся команда страшно напилась, стоял чудовищный шум — заснуть было невозможно. В конце концов Эдвард попросил ее рассказать им сказку. Но она была не в “рассказывательном” настроении, и тогда они стали просить Маргарет — все, кроме Рейчел, которая умоляла Маргарет ничего не рассказывать, потому что, как она выразилась, ей хотелось поразмышлять. Но Маргарет была очень польщена, что ее просят, и начала скучнейшую сказку про принцессу, у которой было много-много нарядов и которая все время колотила своего слугу за то, что тот все путает, и сажала его в темный чулан. Во всей сказке, по правде говоря, не было ничего, кроме платьев и колотушек, и Рейчел стала умолять ее остановиться.

В средней части судна кучка матросов стала спускаться по лесенке, очень медленно и из-за чего-то бурно препираясь. Они встали, сгрудившись на дне трюма, слегка пошатываясь и повернувшись внутрь своей кучки, к одному из их числа. Было так темно, что разглядеть, кто это, было невозможно. Они приставали к нему, чтобы он что-то сделал — а тот упирался.

— Черт! — воскликнул он, язык его заплетался. — Принеси- те свет, я не могу разглядеть, где они тут!

Это был голос капитана, но как он изменился! В нем слышалось какое-то сдавленное волнение. Кто-то зажег фонарь и держал его, подняв повыше. Капитан Йонсен стоял там на своих ножищах, напоминая наполовину куль с мукой, наполовину — тигра, готовящегося к прыжку.

— Что вам угодно? — вежливо спросила Эмили.

Но капитан Йонсен стоял в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, точно за штурвалом.

— Вы ведь пьяны? — громко и осуждающе сказала Рейчел своим пронзительным голоском.

Но страннее всех повела себя Маргарет. Она пожелтела, как сыр, а глаза ее расширились от ужаса. Ее трясло с головы до пят, как в лихорадке. Зрелище было нелепое. Тут Эмили вспомнила, как по-идиотски была напугана Маргарет, когда они в самый первый раз ночевали на шхуне.

В этот момент капитан нетвердой походкой подошел к Эмили и, взяв ее одной рукой за подбородок, другой стал гладить по волосам. Она почувствовала что-то вроде легкого головокружения, вцепилась ему в большой палец и укусила его что есть мочи; затем, в ужасе от собственного неистовства, бросилась по трюму туда, где остальные дети сбились изумленной кучкой.

— Что ты натворила? — крикнула Лора, отталкивая ее в гневе. — Ты, злая девчонка, ты же сделала ему больно!

Йонсен затопал ногами, сыпля проклятьями и хватаясь за палец. Эдвард подал ему свой носовой платок — все, что у них было, чтобы сделать перевязку. Он постоял несколько мгновений, таращась на свой забинтованный палец, потряс головой, как мокрый ретривер, и вернулся на палубу, чертыхаясь на каждом выдохе. Маргарет же потом так разболелась, что дети подумали, не в самом ли деле она подхватила лихорадку, и никакого толку добиться от нее было нельзя.

Когда Эмили, с ее вновь обретенным самосознанием, проигрывала в голове эту сцену, она как будто перечитывала историю в книжке, так мало ответственности она чувствовала за то совершенно механически действовавшее существо, которое укусило капитана за большой палец. Ей даже не было особенно это интересно: да, это была странность, но, в сущности, такое мелкое происшествие в жизни теперь странностью не казалось.

Что до Йонсена, то он и Эмили с тех пор друг друга избегали, как бы по взаимному соглашению. Из-за того, что она его укусила, она со всеми была в раздоре: на другой день никто из детей не стал с ней играть, и она сознавала, что полностью это заслужила — она совершила дикий поступок. И все- таки Йонсен, избегая ее, имел вид скорее пристыженный, чем сердитый… это было непостижимо.

Но что ее интересовало гораздо больше, так это чудное поведение Маргарет в течение нескольких следующих дней.

По временам Маргарет в самом деле вела себя очень странно. Сначала казалось, что она с каким-то чрезмерным страхом относится ко всем мужчинам, но потом она вдруг принималась ходить по палубе за ними по пятам, как собака — не за Йонсеном, это правда, но за Отто в особенности. Потом вдруг прекращала эти хождения и находила убежище в каюте.

Курьезно было то, что теперь она всех их, то есть детей, избегала совершенно, и все свое время проводила с матросами; матросы же, со своей стороны, похоже, прилагали особые усилия, не только чтобы не дать ей возможности поговорить с другими детьми, но даже чтобы другие дети ее не видели.