Крепкий ветер на Ямайке

Тем временем Йонсен направился в каюту, открыл тайник у себя в койке и извлек оттуда комплект бумаг, касающихся кораблей и рейсов, купленный им у некоего дельца в Гаване, промышлявшего такого рода делами. “Джон Додсон”, порт приписки Ливерпуль, направляется на Сейшелы с грузом чугунных горшков — чего ради он обретается в здешних водах? Этот делец его просто надул, продал ему какую-то ерунду! Ага, вот это получше будет: “Лиззи Грин”, порт приписки Бристоль, следует из Матансаса в Филадельфию, гружена балластом — забавная поездочка с одним балластом на борту, ничего не скажешь, но кому какое дело, это касается только ее воображаемых собственников. Йонсен удостоверился, что все в порядке — проставлены даты и сроки и так далее, — потом вернул пачку бумаг в потайное место до другого случая. Вернувшись на палубу, он отдал ряд распоряжений.

Во-первых, к борту на носу и на корме были прикреплены мостки, и Хосе с ведром краски перелез через леер, дабы присоединить имя “Лиззи Грин” ко множеству названий, которые время от времени украшали на шхуне доску, предназначенную для начертания имени корабля. Не удовлетворившись этим, он намалевал это имя в разных других подходящих местах — на шлюпках, на ведрах, — тут необходим был скрупулезный подход. Одновременно многие паруса были спущены и на их место подняты новые — или даже старые, но имевшие отличительные признаки, чтобы кто-то, увидев их раз, уже не забыл, как они выглядят, и мог подтвердить это под присягой. Отто пришил большую заплату к самому большому парусу грот-мачты, хотя дыр там никаких не было. В пылу Йонсен хотел даже снять реи и оснастить шхуну как судно с одним лишь косым парусным вооружением, но, к счастью для взмокшей команды, потом отказался от этой идеи.

Ко всяким ловким выдумкам с маскировкой и переодеванием они прибегали постоянно — потому что пушек у них не было вовсе. Правда, пушки можно было спрятать, а при случае выбросить за борт, но от углублений, которые остаются от них на палубе, не избавишься, в чем могли убедиться многие невинно-протестующие морские разбойники, коим пришлось за них дорого поплатиться. У Йонсена не было не только пушек и нужды их прятать, у него не было и пресловутых желобков, и всякому дураку было ясно, что у него не просто нет на борту пушек, но никогда их и не было. А вы слышали когда-нибудь о пиратах без пушек? Это просто смехотворно, и все же он доказывал, раз за разом, что захват можно легко осуществить и без них, и, более того, можно рассчитывать, что, как правило, захваченный торговец, составляя отчет о происшествии, присочинит, что ему угрожали некоей — большей или меньшей — демонстрацией артиллерии. Делалось ли это ради сохранения лица или из чистого консерватизма — то есть из предположения, что пушки тут просто обязаны быть, — но почти каждое судно, с которым Йонсену когда-либо приходилось иметь дело, докладывало о замаскированной артиллерии, а вдобавок о “пятидесяти или семидесяти головорезах наихудшего испанского типа”.

Конечно, если бы его встретил и вызвал на поединок военный корабль, ему бы пришлось сдаться без боя. Но, с другой стороны, поплатиться за драку с военным судном не придется в любом случае. Если военный корабль большой, он просто вас потопит. Если маленький, то есть какая-то драчливая скорлупка, какой-нибудь катер под командой молоденького офицерика, который так и лезет на рожон в свои “надцать” лет, вы сами его потопите — а потом пусть дьявол расплачивается. Такому лучше, чтобы его сразу потопили, чем стерпеть оскорбление, наносимое чести великой нации.

Когда он наконец вспомнил, что надо бы открыть люк и выпустить детей, те были уже полумертвыми от удушья. И вообще-то погода стояла жаркая, а внизу к тому же воздух был спертый, только маленький квадрат оставался открытым сверху для вентиляции, и, если даже люки были не задраены, а просто установлены на место, в трюме был натуральный застенок. Эмили наконец одолел сон, проспала она долго, и виделись ей кошмар за кошмаром: проснувшись в закрытом трюме, она сначала села, но ей тут же стало дурно, и она свалилась опять, дыша с громкими всхрапами. Прежде чем снова прийти в себя, она еще во сне разразилась страшными рыданиями. Тут расплакались и младшие: услышав эти звуки, Йонсен с запозданием сообразил, что надо бы открыть люки.

Увидев их, он не на шутку встревожился. Тревога не проходила, пока они не вылезли на палубу и на свежем утреннем воздухе не пришли в себя настолько, что стали проявлять интерес к странным метаморфозам шхуны, которые как раз были в самом разгаре.

Йонсен разглядывал их с беспокойством. И в самом деле, судя по их внешнему виду, хорошего ухода за детьми не было, хотя раньше он не обращал на это внимания. Они были чудовищно грязны; одежда оборвана, а если и залатана, то бечевкой. Волосы у них были не просто растрепаны и нечесаны, но вымазаны в дегте. Почти все были худы, с изжелта-бурой кожей. Одна Рейчел, несмотря ни на что, оставалась пухленькой и розовой. На ноге у Эмили все еще красовался иссиня- красный рубец; и кожа у всех пестрела следами от укусов насекомых.

Йонсен отвлек Хосе от его малярных занятий, выдал ему ведро пресной воды, принадлежавший помощнику (единственный) гребешок и пару ножниц. Хосе простодушно удивился: они не казались ему особенно грязными. Но обязанность свою он исполнил, а они вынесли все безропотно, чувствуя себя слишком несчастными, чтобы громко возражать, и только слабо подвывали, когда он делал им больно. Даже завершив их туалет, он, конечно, не достиг той точки, с которой нянька обычно начинает.

Наступил полдень, прежде чем “Лиззи Грин” показалась в своем новом обличье — самой себе, больше некому; и даже чуть позже полудня на борту все еще значилось “Филадельфия”, когда почти в одну и ту же минуту, за много миль, на самом горизонте, были замечены два еле видных паруса. Капитан Йонсен хорошенько подумал, сделал свой выбор, и поменял курс, чтобы встретиться с избранником как можно скорее.

Тем временем ни у команды, ни у Отто не осталось сомнений относительно намерений Йонсена; и веселый звук точильного камня доносился с кормы, пока лезвие каждого ножа не засверкало на радость своему хозяину. Я уже говорил, что убийство голландского капитана повлияло на весь характер их пиратства. Закваска забродила.

В недолгом времени на горизонте завиднелся еще и дым большого парохода. Отто втянул носом бриз. Можно подождать, а можно… До дома все еще далеко, а в этих морях просто давка какая-то. В целом все предприятие представлялось ему довольно безнадежным.

Йонсен, как обычно пошаркивал туда-сюда, нервно грызя ногти. Неожиданно он обернулся к Отто и позвал его вниз. Он был явно очень возбужден: щеки покраснели, взгляд дикий. Начал он с того, что погрузился в дотошное изучение карты. Потом досадливо проворчал через плечо:

— Эти дети, они должны уйти.

— Есть, — сказал Отто. Затем, поскольку Йонсен больше ничего не говорил, добавил: — Ты их в Санте высадишь на берег, я понял.

— Нет, уйдут они сейчас. В Санту нам больше нельзя.

Отто сделал глубокий вдох. Йонсен повернулся к нему и проревел:

— Если нас с ними захватят, где мы тогда будем, а? Отто побелел, покраснел и только потом ответил.

— Это рискованно, — сказал он медленно. — Ты их ни в каком другом месте высадить на берег не сможешь.

— Кто сказал, что я собрался их высаживать на берег?

— А что тебе еще остается? — упорствовал Отто.

Вдруг до Йонсена дошло — проблеск понимания озарил его озабоченное лицо.

— Мы их в такие маленькие мешочки зашьем, — сказал он с добродушной улыбкой, — да и за борт.

Отто бросил на него короткий взгляд — увиденного было достаточно, чтобы его отпустило.

— Что ты собираешься делать? — спросил он.

— Рассовать их по мешочкам и зашить! Рассовать и зашить! — твердил Йонсен, потирая руки и посмеиваясь: вся его скрытая сентиментальность вышла наружу и завладела им. Потом он отпихнул Отто и вышел на палубу.

Большая бригантина, на которую он сперва нацелился, оказалась несколько далековато и против ветра; так что теперь он взялся за штурвал и изменил курс шхуны на пару румбов, чтобы вместо нее перехватить пароход.