Крест в круге

Тетя Наташа оказалась на редкость разговорчивой особой. Она тарахтела без умолку до позднего вечера, и ее раскатистый смех потом еще долго звенел в ушах Бориса. Он ворочался с боку на бок на своей раскладушке, пытаясь заснуть, и печально шевелил губами:

– А вот и новая «мама» для Вадьки. По всему видать: идет к развязке дело… – И напоследок, перед тем как забыться сном: – Она скорее всего глупа. Хоть и недурна собой…

Оба эти замечания были справедливыми. Однако при всем при том тетя Наташа оказалась хорошей хозяйкой. За считаные дни их холостяцкое жилище стало светлее, чище и уютнее. Значительно разнообразилось меню. Теперь на кухне витали ароматы свежей выпечки, а привычные, казалось, блюда стали вкуснее и аппетитнее на вид.

Наталье Владимировне едва ли исполнилось сорок. Скорее всего, она была ровесницей Бориса, но всегда старалась следить за собой и выглядеть чуточку моложе.

Она работала медсестрой в той же клинике, что и Матвей. Как она сама рассказывала, ей сразу понравился «солидный мужчина и серьезный врач». А спустя какое-то время, «приглядевшись к нему», поговорив с ним «о разных пустяках», – «и вовсе полюбила». Ее не смущала ни разница в возрасте («никогда бы не подумала, что он старше меня на десять лет»), ни то обстоятельство, что у Матвея есть приемный сын («обожаю детей!»), ни то, что он до недавнего времени был убежденным холостяком («и не таких обламывали!»). Сама тетя Наташа успела трижды побывать замужем за последние двенадцать лет («ошибки молодости!»), а в Москве «устроилась по лимиту» всего год назад и жила в общежитии («среди деревенских бабищ!»). Она была миловидна и, несмотря на свою полноту, очень подвижна. Она ни секунды не сидела на месте: прибиралась, готовила, обстирывала мужчин и без умолку болтала. Одним словом, она была расторопна, приветлива и разговорчива. Со всеми, кроме Бориса.

То ли авторитет и влияние Матвея были столь велики в этом доме, то ли по какой-то иной причине, но Наталья Владимировна старалась не замечать родного отца мальчика. Она не заговаривала с ним, почти не отвечала на его вопросы или реплики и только изредка виновато улыбалась, встречаясь с ним взглядом на кухне или натыкаясь на него в ванной комнате. Борис жил в состоянии необъяснимого, странного, изматывающего душу бойкота.Зато в его сыне тетя Наташа, напротив, не чаяла души. Она не знала, чем ему угодить: приносила, как маленькому, сладости в постель, утюжила ему рубашки, стирала носки и каждое утро клала в карман его школьных брюк чистый носовой платок. Бориса умиляли эти хлопоты. За такую заботу о сыне он был готов простить этой женщине ее отношение к себе. Он смотрел, как она бережно заворачивает бутерброды в газету, как подкладывает их в портфель Вадима, и невольно вспоминал свою Галинку. Он вспоминал, как был счастлив одним только поцелуем на крыльце, любящим взглядом, румяным персиком в бумажном пакете, и улыбался…

Любовь тети Наташи к чистоте и порядку простиралась гораздо дальше выглаженных рубашек. Письменный стол Вадима ежедневно подвергался ее заботливому нашествию. Она переставляла на нем предметы с места на место, перекладывала бумаги, рассовывала по полочкам и ящикам книги.

– Ну зачем вы, тетя Наташ? – расстраивался Вадим. – У меня был полный порядок на столе. А теперь ничего не могу найти. Где мой учебник по геометрии?

И тетя Наташа со всех ног бросалась искать учебник. Она перетряхивала шкафчики и ящички, то и дело демонстрируя Вадиму новую обложку:

– Этот?

– Не… Этот – по биологии. А тот – зеленый такой, увесистый.

Когда наконец тете Наташе удавалось отыскать нужную книгу, на столе и в столе впору было снова наводить порядок.Что она и делала на следующий день…

Учился Вадим хорошо, и когда настала пора задуматься о будущей специальности, Матвей и Борис устроили ему настоящий допрос с пристрастием.

– Ты надумал, куда будешь поступать после школы? – поинтересовался Матвей.

Вадим пожал плечами:

– Пока не решил.

– Уже пора задуматься, – настаивал Матвей.

– Мне кажется, – перебил Борис, – мальчик – явный гуманитарий. У него образное мышление и хорошее умение понимать значение этих образов. А так же давать оценку поступкам и событиям.

Матвей даже бровью не повел. Он постучал пальцами по столу, словно размышляя над чем-то, и осторожно спросил:

– А не хочешь стать врачом? Мне кажется, из тебя выйдет первоклассный хирург. Или терапевт. Я готов поговорить с Руфиком – он преподает во Втором меде и мог бы тебе помочь с поступлением.

Вадим покачал головой.

– Нет, дядя Матвей, спасибо… – Он помолчал, потирая ладони и лукаво поглядывая на своих отцов. – Дядя Матвей, ты помнишь мой реферат про Степана Разина? Помнишь, сколько он шума наделал в РОНО? [10] Меня сразу направили на городскую олимпиаду… И я победил! Помнишь?

– Помню, – холодно сказал Матвей. – И что?

– Знаешь, я хочу стать историком…

Борис победно откинулся на спинку стула. Глаза его сияли.

– Молодец, сын! – сказал он громко. – Уверен, ты будешь прекрасным ученым.

– Глупости, – отрезал Матвей. – Это не профессия. Не специальность. А я хотел бы, чтобы ты приносил ощутимую пользу людям.

– Я принесу, – пообещал Вадим и улыбнулся.

Матвей подумал и пожал плечами:– Делай как знаешь…

Летом 1983 года Вадим закончил школу и без труда поступил на исторический факультет МГУ. Почти в это же время в доме появился еще один мужчина – ржаво-рыжий ирландский сеттер по кличке Пунш.

Это было первое и единственное существо среди всех обитателей квартиры, не поддержавшее молчаливый бойкот Борису. Пес не только был готов выслушивать его длиннющие рассказы и жалобы – он стал ему настоящим другом. Преданным и верным. Ни Матвей, ни Наталья Владимировна, ни даже Вадим не получали даже части той любви и внимания, которые Пунш дарил Борису. Сеттер спал на полу рядом с его раскладушкой и ни на какое другое отведенное ему место для отдыха не соглашался. Борис мог беседовать с Пуншем часами, и тот слушал, лизал ему руки и тихонько поскуливал.

– У нас дурной пес какой-то, – в раздражении резюмировал Матвей.

– Дикий и непослушный, – согласилась тетя Наташа.

– Мне кажется, – задумчиво произнес Вадим, глядя на притихшего Пунша, – что он все время плачет. Как будто терзается чем-то и не может излить душу.– Он просто любит меня, – буркнул Борис. – В отличие от вас…

К концу третьего курса Вадим стал сотрудничать с редакциями некоторых периодических изданий, охотно публиковавших очерки и научные статьи. Он нередко носил туда свои студенческие работы и очень скоро был зачислен внештатным корреспондентом в еженедельник «Московский мир».

– Если так дело пойдет, – удовлетворенно качал головой Матвей, разглядывая очередной номер газеты с большой статьей Вадима, – ты сделаешь себе имя в научных кругах…

– Сынок, – смущенно вставил Борис, – а ты не хотел бы попробовать себя в качестве… писателя?

Тетя Наташа смотрела на Вадима с обожанием.

Ее желание во всем угодить пасынку, продемонстрировать ему свою нежность и заботу с каждым днем становилось все очевиднее.

Борис, который всегда наблюдал за ее хлопотами с теплотой и благодарностью, последнее время стал испытывать необъяснимую тревогу. Она усилилась, когда однажды днем тетя Наташа, встречая Вадима из университета, поцеловала его прямо на пороге несколько раз в щеку и в шею, а потом, словно невзначай, провела рукой по его брюкам в области паха.

Вадим смутился и, пряча неловкость, вежливо отстранился.

В другой раз тетя Наташа подкараулила мальчика, когда тот принимал душ. Она тихонько зашла в ванную (благо ветхий замочек на двери давно уже не работал) и, отдернув штору, воскликнула:

– Ой, это ты? А я думаю: кто там воду льет?

– А кому еще быть-то? – испуганно пробормотал Вадим, поспешно задергивая штору обратно.

Женщина еще некоторое время постояла в теплой от пара ванной, а потом громко констатировала, стараясь перекричать шум воды:

– А у тебя красивое тело, Вадюша!

Однажды в разгар летней сессии, когда Вадим готовился к очередному экзамену, сидя за письменным столом и утопив в волосах пятерню, Наталья Владимировна неслышно подошла к нему сзади и приобняла за шею. Вадим повернул голову и с испугом заметил, что на тете Наташе, кроме запахнутого наспех халатика, ничего нет. Женщина наклонилась к самому плечу юноши, словно пытаясь рассмотреть разложенные на столе конспекты, и ее грудь, высвободившись из легкого плена, жарко коснулась его щеки. Вадим замер в страхе и смущении, невидящим взглядом уставившись в тетрадь. Тетя Наташа между тем бережно взяла его руку, прижала ее к своей груди, потерла у самого соска и потом повела вниз по телу, в самую глубь халата. Вадим поспешно высвободил руку и забормотал, глотая в волнении слова:

– Тетя Наташ… Я, это… У меня экзамен. Завтра.

– Ты уже взрослый мужчина, – прошептала Наталья Владимировна, касаясь губами его уха. – Красивый… Сильный… У тебя должна быть женщина.

– У меня есть, – заверил ее Вадим, моргая и дрожа всем телом. – Я встречаюсь с девушкой. Она моя однокурсница.

– Это не то, – увещевала тетя Наташа. – Я имею в виду настоящую женщину.

– Что здесь происходит? – неожиданно раздался голос Бориса.

Он только что вернулся с прогулки и замер в дверях, уставившись на трепещущую от сладострастия женщину. Пунш предостерегающе зарычал. Наталья Владимировна выпрямилась и запахнула халат. Вадим даже не обернулся. Он втянул голову в плечи и беспорядочно листал учебник.

– Опекун пришел, – насмешливо бросила женщина. – Блюститель нравственности…Пунш громко рявкнул и лязгнул зубами.

Поздним вечером того же дня Наталья Владимировна с Матвеем заглянули в комнату к Вадиму. Они долго стояли в дверях, всматриваясь в темноту, словно пытаясь разглядеть что-то, и тетя Наташа наконец кивнула в сторону раскладушки, на которой спал Борис:

– Он мне уже изрядно надоел. Сил больше нету…

Матвей осторожно прикрыл дверь и знаком пригласил жену пройти с ним на кухню. Там они не опасались быть услышанными.

– Я говорю, – повторила она уже громко, – что он мне порядком надоел. Сидит на наших харчах, на нашей шее. Мало того что никакого толку от него нет – он еще все время норовит влезть не в свои дела…

– И что ты предлагаешь? – осторожно спросил Матвей.

– Избавиться от него, – просто ответила женщина, глядя мужу прямо в глаза.

Матвей, казалось, задумался. Он подбирал правильные слова для ответа.

– Понимаешь, Ната, – произнес он, чиркнув спичкой и запалив конфорку, – Вадька к нему все-таки очень привязан… Кроме того…

Он задержал горящую спичку в руке, наблюдая, как пламя медленно подкрадывается к пальцам.

– Что – кроме того? – нетерпеливо переспросила женщина.

Матвей задул спичку, бросил ее в жестяную банку, подвешенную к трубе у самой плиты, и наклонился к жене.

– Кроме того – не нужно торопить события, – отрезал он. – Все идет так, как должно идти. А отделаться от него мы всегда успеем, если будет необходимость. Пока же ее нет. Пусть доживает свой век.

– Он – сумасшедший! – возразила тетя Наташа. – И может быть опасен для окружающих.

– Глупости, – отмахнулся Матвей. – Он для нас не представляет ни малейшей опасности… Но когда я почувствую, что она может возникнуть – я собственноручно позабочусь о нем.

Женщина вздохнула и покачала головой:– Зря все-таки ты позволил ему с нами жить… Зря.

В конце пятого курса Вадим получил направление в аспирантуру.

С утра до позднего вечера он пропадал в архивах и библиотеках. Тетя Наташа уже не могла совладать с «беспорядком» на его письменном столе. Теперь рабочее место Вадима превратилось в целый развал бумаг, книг, папок и различной корреспонденции. Молодой аспирант получал письма со всех концов страны. Ему присылали рецензии редакции ученых журналов, его приглашали на конференции и диспуты, предлагали участие в обсуждениях на круглых столах и ученых советах. Время от времени он уезжал в командировки, а возвращаясь, снова нырял с головой в свои бумажные развалы.

– Мне бы хотелось быть тебе чем-нибудь полезной, – вкрадчиво говорила тетя Наташа. – Хочешь, я стану брошюровать твои труды? Или буду твоим секретарем? Хочешь, я буду сопровождать тебя в командировках?

Вадим опасливо ежился.

– Спасибо, тетя Наташа. Это не надо. Это лишнее…

– И все-таки, – настаивала мачеха, – я хочу, чтобы тебе от меня был какой-нибудь толк. Давай я буду твоим курьером. Или почтальоном… Позволь мне отправлять и получать твою корреспонденцию.

Вадим колебался.

– Ну, пожалуй… – согласился он наконец. – Я по средам хожу на почту. Если вы избавите меня от этой необходимости – я буду вам очень признателен.

Тетя Наташа просияла.– С удовольствием буду твоим почтальоном, мой хороший!

Между тем Вадим выбрал тему для диссертации.

– Мне представляется очень интересным отрезок нашей отечественной истории, включающий предвоенные годы, – заявил он на кафедре. – Конец тридцатых! Время, полное значительных и трагичных событий…

– Ученый-историк – это, конечно, хорошо, – рассуждал Матвей, разглядывая гору бумаг на столе Вадима, – но когда у тебя появится своя семья, тебе предстоит подумать, как ты будешь ее кормить.

– Прокормлю, – успокоил его Вадим. – Наша страна ценит труд ученых.Спустя три года он понял, как ошибался.

С началом девяностых обрушилась на головы россиян очевидность того, что стране как раз не нужны ученые. А вместе с ними – и учителя, и врачи, и военные. В какое-то мгновение Вадиму показалось, что страна умерла. Она поделила людей не на специалистов, профессионалов и квалифицированных рабочих, а на продавцов, покупателей и посредников между ними. Она поделила людей на тех, кто платит бандитам, и самих бандитов, на проституток и их клиентов, на воров и «лохов», на подлецов в чине и униженных просителей. Появилась на свет новая страна, из которой эшелонами вывозились алюминий, лес, нефть в обмен на сникерсы; страна, где раздавались автоматные очереди и взрывались гранаты; страна, где эмиссия денег стала таким же привычным делом, как печать поздравительных открыток, а национальная валюта вызывала всеобщее презрение; страна, где мздоимство стало клановым бизнесом, от чиновника в окошке до президента; страна, где не было законопослушных, потому что не было и законов; страна, где профессора работали полотерами, а торгаш-лоточник говорил ветерану «ты»; страна, где за два дня можно было украсть миллиард, а старики умирали с голоду прямо на улице, копаясь в мусорных контейнерах; страна, где в районных центрах родители давали детям на завтрак подслащенную воду с хлебом, а смертность многократно превысила рождаемость. Первые места в страшных списках смертей занимали убийства и самоубийства, сосед резал соседа, а локальных войн было больше, чем за два минувших столетия. Страна, у которой не было даже названия.

Вадим растерялся. Его диссертация оказалась никому не нужной грудой потерянных сил и времени. Его стипендии аспиранта не хватало даже на то, чтобы купить килограмм мяса на рынке. Его перестали приглашать на конференции, круглые столы и ученые советы, потому что приглашать было некому и некуда. Редакции ученых журналов потихоньку умирали, а те, которые выживали, теперь просили у Вадима «исторических открытий с учетом реалий сегодняшнего дня».

– Это как, простите? – недоумевал тот.

– Вы же занимались Ежовым и Шолоховым, – радостно поясняли в редакции. – Вот и напишите статью про то, как жена наркома изменяла ему с великим советским писателем. Расскажите подробно, как это было и где все происходило. В деталях.

– А зачем? – устало интересовался Вадим.

– Как? – удивлялись в редакции. – Это ведь новый исторический факт! Доказанный! Но подробностей еще никто не опубликовал. Представьте себе заголовок: «Шолохов и жена Ежова занимались сексом на подоконнике гостиницы «Националь»! И фотографию этого подоконника дадим! Тираж разлетится мгновенно!

– Во-первых, это заблуждение, – пытался возражать Вадим. – Вернее – болезненный бред самого Ежова. Никаких любовниц в «Национале» у Шолохова не было. А если и были – зачем одним порядочным людям рассказывать об этом другим порядочным людям?

В редакции наступала тишина. На Вадима пялились с театральным изумлением.– А где вы, молодой человек, видели порядочных людей? А? Это мы, что ли? Или, может быть, наши читатели?

Борис не находил себе места. Он переживал за сына, встречал его в коридоре, когда тот возвращался из очередного безуспешного похода по редакциям, заглядывал ему в глаза и со вздохом возвращался на свою раскладушку.

Последнее время Борис заметно сдал. Он чувствовал изматывающую слабость во всем теле и головокружение. Теперь большую часть времени он проводил, лежа на раскладушке и уставившись в потолок слезящимся от тоски и усталости глазами. Он вспоминал свои собственные мытарства в те времена, когда он еще обивал пороги редакций и издательств, и теперь сочувствовал Вадиму. Он страдал еще и от того, что ничем не мог помочь сыну, не мог даже просто утешить его.Старый, верный Пунш смотрел на хозяина преданными, такими же, как и у него, грустными, слезящимися глазами и тихонько поскуливал.