Кровавый год

Время близилось к обеду, дождь не возобновился, союзники решили начать атаку. Орудия снова открыли беспокоящий огонь, ядра замелькали в воздухе — бестолковая трата чугуна и пороха, сплошной недолет. Убедившись, что нам до лампочки такая пальба, перешли к большей активности. Вперед пошли передовые пехотные шеренги — пощупать нас на прочность. На правом фланге — австрийцы, на левом — французы, сборная солянка из баварских, саксонских и прочих немецких полков лишь обозначила свое желание атаковать по центру.

— Боятся нашей ракетной атаки, бегом стараются миновать опасную черту, — прокомментировал стоявший рядом со мной Суворов. — Как сблизятся, как разглядят фитили у пушкарей, снова побегут.

— Может, я, как под Смоленском или Варшавой, на шаре поднимусь? — спросил я.

— Не обессудь, государь. Теперь мой черед с Васькой Каином на воздусях воспарить.

Спорить не стал. Лезть с советами, тем более, перехватывать командование я категорически себе запретил.

— Скоро, Александр Васильевич?

— Как конница пойдет австрийская, — машинально ответил Суворов, не отрываясь от окуляра подзорной трубы.

— А эти? Ну, которые сейчас атакуют?

— С ними наши рассыпанные цепи справятся.

Впереди нашей линии действительно разместились егеря. Отлично тренированные, имеющие винторезы, бьющие на 500–600 шагов, они могли легко вынести такие небольшие соединения, как те, что бросили вперед союзники. Я уже знал, что противник такую тактику не применяет. Почему? Ответ оказался удивительно прост: боялись дезертирства покинувших строй солдат. Особенно это касалось австрийцев, его многонациональной армии. Не особенно и хотелось словенцам или фламандцам погибать за тридявять земель от родного дома за ненавистных Габсбургов.

Прибывшие с флангов ординарцы доложили: противник отражен по всей линии без пушечной поддержки.

Суворов хмыкнул, метнув в меня лукавый взгляд:

— Хитер ты, государь: пушки наши молчат — неприятель в досаде. А ну как дале хуже будет? Поджилочками затряс. Пора мне.

Взыграло ретивое, нетерпеливое.

— Я с тобой!

Генерал-поручик прекословить не решился, хотя видно было, что не рад.

Больше не сказав ни слова, направил Победителя к стоянке шара, где бледный, как мел, капитан Васька-Птичник ждал прибытия Суворова. Вяло мне улыбнулся, помог залезть в корзину. Генерал-поручик сердито пыхтел за спиной, нервически бормоча себе под нос, не понижая голос: «лживка, лукавка, краснословка — чай не в богадельне!» В его голосе родилось нечто вроде досады.

— Успокойся, генерал! — рявкнул я, не выдержав напряжения момента, хотя хотел ограничиться парочкой саркастических междометий. — Не нужны мне твои доклады! Наблюдай, командуй — буду нем как рыба!

Замолчал мой генерал, посветлел лицом. Ни хоронякой, ни институткой он не был — собрался в пучок, волосы рано поседевшие взъерошил, скомандовал Ваське:

— Поднимай нас, капитан воздушных морей!

Взлетели.

И я, и Суворов немедленно прильнули к трубам.

— Ну, чо там? — робко спросил капитан Васька и тут же увидел два сжатых кулака, явившихся перед поясницами высоких начальников.

Недосуг было языками травить. Французы пошли на своем фланге. Красиво двинулись, несколькими полками, под бой барабанов, соблюдая правильные интервалы. Сержанты равняли строй своими алебардами и протазанами — скорее церимональным оружием, хотя, стоя на флангах каре, унтер-офицеры могли с его помощью эффективнее, чем штыком, отбиваться от конницы.

Выдвинулись, перешли на бег — явно боялись ракетной атаки. Миновали, как они посчитали, опасную черту, снова перешли на шаг. Прикрывая их фланги, пошла конница, о которой в Европе сложилось не лучшее мнение — время Мюрата еще не пришло. Ей навстречу пошла наша лучшая кавалерия, румянцевские полки.

Сшиблись. Замелькали пики-сабли-палаши. Французы показали спину, в то время как их пехоту на марше накрыло грязным облаком взрывов. Полковая с передовых редутов и полевая артиллерия из центра принялась гвоздить наступающие шеренги и с фронта, и с фланга. К такому уровню потерь вышколенная французская пехота оказалась не готова. Подалась назад, офицеры скомандовали отступ. Наша конница обозначила атаку — линейцы сбились в каре, в не самый лучший порядок под артобстрелом. Поражение от шрапнели резко возросло. Неся немыслимые потери, французские полки откатывались назад, не успев вступить в боестолкновение с нашими рассыпными цепями. К их чести, отступили, но не побежали под непрекращающимся плотным огнем. Атака завершилась полным провалом.

Еще дважды колонны Рошамбо пытались достичь наших порядков. Все с тем же результатом. Продвинулись вперед, полетели со всех сторон ядра и бомбы. Запнулись, отошли назад. Последняя вялая попытка охватить наше крыло привела к еще более скорбному результату — наши пристрелявшиеся артиллеристы буквально выкосили боевые порядки французов, а бросившиеся с открытого фланга нижегородские, ахтырские и изюмские гусары почти довершили бы разгром, если бы не напоролись на картечь передовой линии левого крыла союзников — той самой, откуда полки корпуса Рошамбо начали свое движение.

Лично я слишком увлекся картинами полной виктории и упустил события на противоположном фланге. Австрийцы оказались куда более удачливее, чем хваленые французы. Стоило мне развернуться, привлеченным досадливыми возгласами Суворова, как мне открылась неприятное зрелище. Наш левый фланг был смят, национальные полки опрокинуты, разномастная цесарская пехота занимала редут за редутом, захватывала наши пушки. Конница, как и ожидалось, прорвалась через заслоны и рогатки, уткнулась в заболоченную низменность, но, вместо того, как мы ожидали, там застрять, собралась ударить по косой линии в самый центр нашей армии — в редуты с полевой артиллерией.

Не менее двух тысяч всадников выбирались на твердую почву и строились в боевые порядки — впереди кирасиры, за ними драгуны, потом венгерские гусары в узнаваемых красных чикчирах. Наша легкая кавалерия увлеклась отсечением австрийской пехоты, подошедшая из резерва инфантерия завязла в свалке на потерянных бастионах — внутренний фланг центра, его третьей линии оказался временно не прикрыт. Пушкари на батареях, осознав грозящую им опасность, пытались спешно развернуть тяжелые единороги, но явно не успевали. Суворов передавал вниз указание за указанием, пытаясь сдвинуть в угрожаемом направлении свежие полки из нашего тыла. Момент был критическим, я с силой сжал тонкие края корзины, подался вперед.

В глубине наших порядков возникло какое-то шевеление, не совсем понятное сверху — казалось, что в сторону вражеской конницы двинулся небольшой лес. С помощью трубы я рассмотрел порядка трех сотен казаков, скакаквших в атаку как древние рыцари — стремя в стремя, с пиками, которые постепенно склонялись параллельно земле. Их удар во фланг цесарской кавалерии был страшен. Кирасирам не помогли нагрудные пластины кирас, драгунам — их ружья с длинными штыками, гусарам — сабли и пистолеты. Чекмени донцов замелькали среди белых мундиров — плотное синее пятно в заколыхавшейся снежном облаке. Кавалерийская колонна через мгновение распалась на отдельные кучки, а задняя, цветная гусарская часть подалась обратно в заболоченную низменность. Триста казаков, подобно знаменитым спартанцам, совершили немыслимое — опрокинули почти десятикратно превосходящего противника (2).