Курган

— Я тебе что скажу, сосед, — сказал Степан, вытирая пот с длинного лица. — Я скажу: ты мне раз уважь, а я тебе сто раз — вот я какой человек. Рука руку моет, как отец-покойник, царство ему небесное, говорил. При нынешней жизни во как надо держаться! — Степан поднял кулак и сжал пальцы так, что побелели суставы. — Тогда будет и тут, и тут… — Он сперва похлопал себя по карману, а потом указал на стол. — Мы как привыкли? Сидим вот так, пьем. Тебе хорошо и мне хорошо, а что завтра будет — не думаем.

Каждое слово Степан заканчивал многозначительной паузой и все старался поймать Игнатовы глаза.

— Хорошо, когда сперва вот тут будет, — Степан постучал себя пальцем по темени, — потом вот тут, — он показал на тарелку, — а потом уж вот где, — и позвенел ногтями по стакану. — Вот тогда ты человек, тогда я тебя уважать стану. А разных ухарей я знаешь сколько повидал на своем веку? Нынче он в ресторане с бабой сидит — ему хорошо, а завтра штаны продает на базаре — и глядеть на него тошно.

Игнат слушал, поддакивал, а про себя думал: «Хват! От такого жалости не жди. Последний кусок отнимет. Сосед так сосед. Зачем я с ним связался?»

— Ухарей много, — согласился он.

— А я про что говорю! — с удовольствием философствовал захмелевший Степан. — С такими ухо востро держи. Он вот так с тобой сидит, лясы точит, а сам думает, как бы тебя ободрать. Видал я таких, да малость поумней оказывался. Для хорошего человека я душу отдам, а ухаря такого сам обдеру так, что век будет помнить. Вот я какой человек!.. А с тобой, сосед, мы любое дело обломаем. Будет у нас и зернецо, и комбикорм — все будет. Только с умом надо.

Игнат долго обдумывал потом этот разговор.

4

Анна Михайловна, жена, обрадовалась, когда Игнат сказал, что спрятали много зерна.

— Если сам не возьмешь, никто тебе не привезет, — похвалила она. — Дожились, что курам посыпать нечего. И поросенку что давать? Степан хитрый, у него зерно не выводится. И молодец!

Анна Михайловна — крепкая, белолицая и полная женщина. Она никогда и нигде не работала, а все дома, по хозяйству. Когда была молодая — растила детей, их было трое. Две дочери уже вышли замуж и жили в городе, сын служил в армии. В молодости Анна Михайловна не пошла работать, а после войны в колхозе трудно показалось. Так и прожила за Игнатом. Выглядела она куда моложе его. А Игнат все больше сутулился, худел. Болели старые фронтовые раны. Давала знать давняя простуда. Однажды пожаловался жене:

— Мать, что-то у меня стоит в груди камнем — и шабаш. Иной раз прихватит — и не раздышишься.

Анна Михайловна испугалась, долго расспрашивала, в каком месте и как болит и давно ли. Потом сказала озабоченно:

— С этим шутить нельзя. Надо в больницу сходить, провериться.

И после этого как бы случайно спрашивала у своей сестры Федосьи:

— Ну вот, к примеру, помрет Игнат, будут мне что платить?

Федосья простодушно объясняла:

— Да если сама заработала, а кроме — как же? Тут на это не поглядят, кто он тебе — муж или чужой дядя, ты сама должна пенсию зарабатывать.

Анна Михайловна умолкала и переводила разговор на другое. У нее появился страх.

5

Когда проводили сына в армию, Игнат затосковал, мало с кем разговаривал. К жене стал придирчивее. Какая-нибудь тряпка, брошенная во дворе, или беспорядок в кладовой выводили его из себя. Тогда он собирал по углам старые фартуки, носовые платки, косынки, еще вполне пригодные, приходил с ними в комнату, где жена обычно что-нибудь шила, и спокойно говорил:

— Вот, целый ворох насобирал. Кто их будет донашивать?

Это задевало за живое. Анна Михайловна, еле сдерживаясь, с ехидцей спрашивала:

— Отец, и охота тебе в бабьих тряпках копаться? Или, думаешь, я не так шью? Тогда садись за машинку. Чтоб я вот так отчет перед тобой держала — тьфу!

— Ну, гляди, — так же спокойно говорил Игнат. — Я говорю — разбрасывать не надо, шитье-то твое по всем плетням без присмотру висит.

Дальше Анна Михайловна не могла терпеть. Она бросала работу, топала ногами и кричала на весь дом, что не живет, а мучается, что лучше один черный хлеб с солью есть, чем слушать такие попреки, что она раньше времени в гроб ляжет. Потом ходила жаловаться Федосье.

— Что ни старше становится, дьявол, то вредней. Каждую копейку за мной учитывает и попрекает, прямо житья нету. Хорошо, ты сама себе хозяйка, а тут…

Федосья кивала головой, поддакивала и думала: «Нет, не очень-то сладко и одной быть, не знаешь ты еще…»

А вслух говорила:

— Что поделаешь, Аня. Может, и жаднеет к старости, да ты смирись, промолчи лишний раз.

«Тебя бы в мой хомут», — раздраженно думала Анна Михайловна. Все ей казалось ненавистным в эти минуты: и чрезмерное, будто ей в упрек, трудолюбие мужа, и то, что люди его уважали, а ее за глаза называли белоручкой, и спокойствие Игната. Но после случая с зерном она стала осторожнее. С Игнатом происходило что-то неладное. С работы он возвращался поздно, отмалчивался и часто сидел в темноте у окна, курил. А рано утром уходил с косой к речке.

Анна Михайловна не выдержала и как-то спросила:

— Отец, ты что такой смурной? Опять болит?

Он долго молчал, потом сказал с какой-то затаенной горечью:

— Болит… Я знаешь что вспоминаю, мать? Как я первый год на тракторе работал, до войны… Голодный был год, а мы с ребятами что делали: пригоршню пшенички насыпешь в тряпку — и в радиатор, в горловину. К обеду распарится — ешь не наешься, все трактористы таким манером обедали и меня научили. А раз эта тряпочка подвела. Старая, видно, была, возьми да и прорвись: зерно — в радиатор, забило трубки, вода кипит. Трактор стал. Это в уборку-то! Стал я разбирать. Глядь — бригадир подъезжает. Как увидел, побелел. «Ах ты, — говорит, — Игнашка, Игнашка, — не знаешь, чем это пахнет?! Моли, — говорит, — бога, чтоб уполномоченный из района не налетел». Скинул рубаху и помогает мне, а у самого руки трясутся… Вот он как доставался нам, хлебушек-то.

Анна Михайловна притворилась больной, взялась за поясницу и пошла искать лекарства.

На другой день Игнат пришел позже обычного и выпивши. Включил свет, разулся и сел на диван. Улыбка не сходила с лица, глаза светились, он загадочно и довольно потирал руки.

— Что это ты? — строго спросила Анна Михайловна спросонья. — Ай праздник какой?

— Это точно — праздник! — с особенной теплотой и нараспев проговорил Игнат. — А то как в тюрьме сидел… Иди, мать, поговорим с тобой. По душам потолкуем. А то живешь-живешь, уж помирать пора, а поговорить по-хорошему не соберемся никак. Мы с тобой пережили и голод, и нужду, детей вырастили. Тогда некогда было разговаривать. Помнишь, как я ударил Катю, когда она кусочек хлеба из вагона в окно уронила? На Кубань-то ездили! От голода спасались!

Анна Михайловна не могла понять, куда клонит Игнат, и глядела на него со страхом.

— Не помнишь? А я хорошо запомнил. Так запомнил, что никогда не забуду. Дитя малого за кусочек хлеба ударил, а? За то, чтоб с голоду не померла. Девочки-то наши с мякины пухли, а ты хоть разорвись — где было взять этот кусочек? А когда я хотел в рукаве пшеницы из амбара принесть, что мне бригадир сказал, как заметил? Иди, говорит, Игнат, высыпь от греха, чтоб никто не увидел, а то упекут так, что детей своих не увидишь. Вот какое время было! А теперь подогнали комбайн к скирде — и весь бункер туда спустили. Свиней дома кормить нечем… Ай-яй-яй! На старости лет такой грех на душу взять! А что сын скажет? За что ты воевал, спросит, за что все огни-воды прошел? За что столько лет нужду мыкал? За что? Как я перед ним отчитаюсь, перед Андреем? А?