Курган
Шрифт:
Анне Михайловне надоело слушать, и она сказала:
— Ну хватит, отец. Ложись. Ты еще в милицию пойди с такими речами.
Игнат с горечью махнул рукой:
— Эх, мать, мать, толкушка ты ясеновая! Сколько живем вместе, а не можешь ты меня понять. Я не обижаюсь, а так, жалко тебя… Ни жизни не знаешь, ни людей. И работы боишься. Знаешь только фартуки шить. И ведь столько нашила, что тряпошнику в тележку не угрузишь. Я все молчал, и теперь бы не к чему этот разговор заводить, да ведь и у меня сердце не каменное. А зерно надо сдать на склад…
Анна Михайловна притихла, она вдруг почувствовала всю серьезность намерений Игната. Ей сразу представился суд,
Она притворилась спящей. А Игнат еще долго говорил вслух и заснул на диване.
Ночью Анна Михайловна предупредила Степана, но он, к ее удивлению, отнесся к сообщению довольно равнодушно.
— Я раньше смекнул, что он слюни распустит, — сказал он, позевывая. — Все чисто обделал. Можешь и ему сказать, чтоб зря не старался.
6
Рано утром Игнат выкурил натощак сигарету, прихватил шнурком литовку к косью (по пути собирался накосить отавы возле пруда), закинул его на плечо и пошел к полю, где месяц назад убирал со Степаном хлеб.
Было свежо, солнце только поднялось над распаханной и посеребренной низким светящимся туманцем степью. Грачи густо облепили лысые бугры, неподвижно и сонно ждали теплого полдня. За хутором два трактора сеяли озимые. Гулко и далеко уносился натужный рев моторов. Пахло старым жнивьем, едкой прогорклостью недавних палов, молодой травкой, поднявшейся среди высохшего бурьяна после первых осенних дождей.
Игнат чувствовал, что Степан может перехитрить его. Зерна, наверное, уже не было на месте, Степан прибрал его к рукам один — не из жадности, а опасаясь Игната, не доверяя ему. Да, хитер Степан. Наверное, посмеивается теперь над Игнатом. А коснется разговор — по-лисьи вильнет глазами: «Ай-яй-яй! Простачки мы с тобой, сосед! Проглядели — уплыло наше зернецо из-под носа!»
…Зерна в скирде не оказалось. На месте вороха проросла густая зеленая щетина. Игнат с хрустом сорвал горсть зелени, глубоко вдохнул ее сладкий молодой аромат и долго стоял возле скирды. В душе медленно поднимались, подкатывали к горлу и боль, и горечь, и бессильная злость. Эх, Игнат, Игнат! Долго же ты собирался пойти с повинной! Опередил тебя Степан. Теперь его голыми руками не возьмешь, без свидетелей дело было. Ускользнул, как налим. Дешево он купил тебя…
Игнат в сердцах швырнул пучок травы, подхватил косье и, не заходя на пруд, скорым шагом пошел в хутор. На небритых щеках его перекатывались желваки.
По дороге его обогнал председательский газик. Затормозил, из приоткрытой дверцы выглянула молодая курчавая голова председателя колхоза Кочетова.
— Садись, подвезу, Игнат Савельич!
Игнат стоял в нерешительности, губы его дрожали.
— Ты что? — спросил председатель. — Ай выпил с утра?
— Выдь-ка на минутку, Егор Михалыч, — просительно и с дрожью в голосе сказал Игнат.
Председатель внимательно посмотрел на Игната, сразу посерьезнел и даже слишком поспешно вышел из машины. Игнат часто двигал кадыком, глотал слюну и глядел в землю, не поднимая глаз.
— Тут, Егор Михалыч, такое дело… зерно уворовали…
И он рассказал о краже. Кочетов слушал молча, в то же время думая что-то свое, только по губам можно было догадаться, какое впечатление произвел на него рассказ Игната: он точно кислую ягоду жевал, щеки его подергивало мелкими судорогами.
— Давай-ка завернем к этой скирде, — сказал он холодно, выслушав Игната.
Кочетов молча, внимательно осмотрел
скирду, сосредоточенно что-то соображая. Игнат также молчал, на вопросы отвечал односложно и обреченно. Ему, фронтовику, прожившему долгую, трудную и честную жизнь, кажется, никогда не было так стыдно, как сейчас перед этим молодым человеком, годившимся ему в сыновья. Но вместе с тем он чувствовал, как все, что тяготило его в последние дни, медленно тает, сходит с души, как сходит мартовский снег под теплым дождем.— Что будем делать, Игнат Савельич?
— Известное дело, Егор Михалыч, в милицию надо.
Кочетов засмеялся.
— В милицию, Игнат Савельич, сразу надо было…
Игнат, потупившись, молчал.
— Ты вот что… Об этом деле никому… Глупый воробей ловится за одну лапку, а хитрый — сразу за две. Понял? — спросил он со значением, засмеялся и весело похлопал Игната по плечу.
— Понял, — ответил Игнат, но веселости в его лице не было.
Через полгода, весной, Степана поймали с двумя мешками семенного ячменя. Поймали хуторские мужики, сеяльщики, намяли ему бока, потому что Степан, озверев, кидался на них с железным прутом и грозился поджечь половину хутора. Его связали и отвезли к участковому.
ГОСТЬ
Светлым и каменным было мертвое лицо деда Тимофея, исхудавшее до того, что обозначились кости. Твердо замкнулись сухие, бескровные губы, морщины разгладились, обрели ясность и красоту линий. Белая редкая бородка светилась насквозь.
Андрей Тимофеевич не видел отца больше семи лет и теперь, опоздав, чувствовал себя чужим в толпе старух перед гробом. Он силился найти в себе жалость, боль, угрызения совести — и не находил. Были лишь неприятное ощущение легкой тошноты и нервная дрожь у самого горла.
Стали выносить тело. Андрей Тимофеевич как во сне слышал вздохи богомольных старух и ехидный шепот за спиной:
— Как истукан идет.
— Хоть бы одну слезинку уронил.
— Да он уж забыл его, чего зря слезы лить…
И в нем поднималось какое-то новое чувство, еще неясное, но несравненно более высокое, чем все то, что занимало его жизнь в последние годы.
Бесконечные солнечные летние дни, сенокос на лугу. Десятка два мужиков обкашивают кусты, а чуть поодаль — бабы с граблями и протяжная, стройная песня. Тут косит и его отец, рослый, статный мужик в холщовой рубахе и лаптях. Тимофей только что вернулся с японской войны. Широко ходит его коса, на спине буграми перекатываются мускулы, пот льет с него в три ручья. Натосковался отец по работе. А когда подходит Андрей, вихрастый, босой, исцарапанный речной осокой, с узелком в руке, отец оставляет косу и утирается рукавом.
— Принес, работник?
— Принес.
— Ну, садись со мной…
И отец с сыном аппетитно жуют горячий ржаной хлеб с солью и луком, запивая холодным квасом.
Хорошо на лугу. Пахнет вялой травой, на вербах кричат грачи, летают стрекозы. Далеко слышен перезвон кос, ржание лошадей.
Отец закуривает толстую цигарку из самосада, обдавая крепким, пахучим дымком.
— Погляди-ка чего я тебе нарвал, — говорит он.
В руках у отца большой пучок тяжелых спелых ягод земляники. Андрей смеется от радости. А отец опять принимается косить…