Ленька-активист

Кампания по изъятию церковных ценностей началась по всей стране, в том числе и у нас, в Каменском. Были созданы специальные комиссии из представителей ревкома, местного отделения ЧК, комсомольских активистов. В их задачу входило проведение тщательной описи и последующего изъятия из всех церквей, монастырей и молитвенных домов всех предметов из золота, серебра, платины, драгоценных камней, которые не были непосредственно необходимы для отправления религиозного культа.

И то, что я увидел в последующие дни, меня, мягко говоря, обескуражило и заставило о многом задуматься. С одной стороны, я, как убежденный атеист и комсомолец, свято веривший в то, что религия — это «опиум для народа», понимал необходимость этих мер. Страна голодала, люди пухли и умирали от недоедания, и оставлять огромные богатства, веками копившиеся в церковных ризницах, лежать мертвым грузом, в то время как дети просили хлеба, было бы просто преступлением перед народом. В конце концов, Господу Богу явно все равно, в какой чаше подают людям причастие — в глиняной или в золотой. Но то, как эта кампания проводилась на местах, зачастую вызывало у меня глубокое недоумение.

Многие священнослужители, особенно из старого, «дореволюционного» духовенства, встречали членов комиссии в штыки, с нескрываемой враждебностью. Они отказывались добровольно отдавать церковные ценности, прятали их, замуровывали в стенах, устраивали громкие скандалы, проклинали «безбожную» Советскую власть, подбивали верующих на открытое сопротивление. Представители же власти, в свою очередь, часто действовали грубо, бесцеремонно, по-солдатски прямолинейно, не считаясь ни с чувствами верующих, ни со здравым смыслом. Они забирали все подряд, не разбирая, что действительно является предметом роскоши, и может быть использовано для закупки продовольствия, а что — необходимой, неотъемлемой частью богослужения, святыней для тысяч людей. Это вызывало только озлобление, глухое недовольство и еще больше настраивало значительную часть населения против Советской власти.

Особенно тяжело проходило изъятие ценностей из нашей заводской церкви — большого, красивого храма, построенного еще при основателях Днепровского завода. В тот день, когда комиссия ревкома в сопровождении отряда вооруженных чекистов, подошла к церкви, у ее ворот уже собралась большая толпа верующих — в основном женщины, старушки в темных платках, но были и рабочие с завода, мужики из окрестных сел. Они стояли молча, с суровыми, осуждающими лицами, и в этой тишине чувствовалось огромное напряжение.

Из церкви вышел настоятель, отец Василий, — пожилой, седовласый священник с добрыми, но сейчас очень печальными и усталыми глазами. Он был бледен, но держался с достоинством.

— Что ж, господа комиссары, — сказал он тихим, но твердым голосом, обращаясь к председателю нашей комиссии, суровому чекисту в кожаной куртке. — Воля ваша. Бог вам судья. Мы не можем противиться силе. Но знайте, что вы совершаете великий грех, поднимая руку на святыни Господни.

— Меньше слов, поп, — грубо оборвал его чекист. — Не тебе нас учить, что грех, а что — нет. У нас приказ. А приказ есть приказ. Открывай церковь!

С тяжелым вздохом отец Василий отпер тяжелые, окованные железом двери храма.

Комиссия вошла внутрь. В полумраке, освещенном лишь тусклым светом из узких, высоких окон да мерцанием нескольких свечей перед иконами, церковь казалась особенно величественной и таинственной. Пахло ладаном, воском и чем-то еще, старинным, намоленным.

Началась опись и изъятие. Чекисты и члены комиссии деловито снимали со стен иконы в тяжелых, массивных серебряных и позолоченных окладах, украшенных драгоценными камнями, которые тускло поблескивали в полумраке. Снимали золотые и серебряные лампады, кресты, дорогую церковную утварь. Женщины, стоявшие в церкви, не выдержали, заплакали в голос, причитая и крестясь.

— Ироды! Антихристы! — истерично закричала какая-то старушка, цепляясь за руку чекиста, пытавшегося снять с иконостаса особенно большую и древнюю икону Божьей Матери. — На кого руку подняли, изверги! Не будет вам прощения ни на этом свете, ни на том!

— Молчать, контра! — рявкнул чекист, грубо отталкивая ее. — А то сейчас и тебя вместе с твоей иконой отправим, куда Макар телят не гонял!

Я видел, что отец Василий, в принципе, готов был пойти на уступки, готов был отдать часть церковных сокровищ на нужды голодающих — например, золотые и серебряные оклады с икон, которые не имели прямого отношения к богослужению, различные драгоценные украшения, пожертвованные богатыми прихожанами, слитки золота и серебра, которые, по слухам, хранились в монастырских подвалах. Но когда речь заходила о священных сосудах — о чашах для причастия, сделанных из чистого серебра, о дарохранительницах, о напрестольных крестах и Евангелиях в драгоценных окладах, — здесь священники стояли насмерть. Они говорили, что это — святыни, без которых невозможно совершать таинства и, что отдать их на переплавку — значит совершить тягчайшее святотатство, предать свою веру.

Но члены комиссии были неумолимы. У них был приказ — изымать все ценное. И они его выполняли, не обращая внимания ни на слезы верующих, ни на увещевания священников, ни на здравый смысл.

Я видел, как из алтаря выносили тяжелые серебряные оклады икон, от которых исходил какой-то особый, древний свет. Видел, как снимали с престола массивные серебряные чаши, из которых причащались тысячи людей. Видел, как сжимаются от гнева и бессилия кулаки у стоявших рядом мужиков, когда какой-нибудь особенно ретивый чекист или комсомольский активист с циничной ухмылкой пытался сорвать с алтаря серебряную дарохранительницу или вырвать из рук священника напрестольный крест. Это было неправильно и попросту глупо: все это настраивало народ против и так уже не очень-то популярной власти.

И тут мне в голову пришла, как мне показалось, очень важная и своевременная мысль. Мысль, которая, как мне казалось, могла бы не только помочь разрешить этот острый конфликт между властью и церковью, но и принести реальную, ощутимую пользу народу, возможно, даже спасти тысячи человеческих жизней.

Вот снимают с икон оклады, забирают чаши. Все это сделано из серебра. А серебро — это не только драгоценный металл, символ богатства и роскоши, но и, что гораздо важнее, довольно сильный природный антисептик. Еще в древности люди знали о его удивительных обеззараживающих свойствах, пили воду из серебряных сосудов, чтобы не заболеть, прикладывали серебряные пластины к ранам для их скорейшего заживления. А сейчас, в условиях послевоенной разрухи, страшной антисанитарии, почти полного отсутствия лекарств и квалифицированной медицинской помощи, когда по всей стране гуляли страшные, смертоносные эпидемии — тиф, холера, дизентерия, — это уникальное свойство серебра могло бы оказаться поистине бесценным. Оклады икон ведь целуют! Ложку для причастия — суют в рот сотням людей! Если она из серебра — это хоть как-то препятствует распространению эпидемий. А когда все эти вещи заменят жестяными и оловянными — что начнется?

Так. Надо срочно отписать, чтобы приняли меры. Надо предложить не просто изымать у церкви все серебряные священные сосуды, превращая их в безликие слитки металла, а заменять их на такие же, но не серебряные, а посеребренные? Внешне они выглядели бы почти так же, как и настоящие серебряные, и это могло бы хоть немного успокоить верующих, уменьшить их негодование. А изъятое массивное серебро можно было бы направить не только на закупку хлеба для голодающих, но и на изготовление тех же посеребренных предметов для других церквей, или даже на чеканку полноценной серебряной монеты, которая, несомненно, пользовалась бы гораздо большим доверием у населения, чем стремительно обесценивающиеся теперь «совзнаки».

А главное — сохранение серебра в качестве основного материала для церковной утвари, особенно для чаш для причастия, из которых во время службы пьют сотни, а то и тысячи людей, могло бы стать важным фактором в предотвращении распространения различных инфекций. Ведь еще не утихла страшная эпидемия «испанки», унесшая миллионы жизней, когда брюшной и сыпной тиф еще косит людей направо и налево! Да тут любая дополнительная мера по борьбе с эпидемиями, по сохранению здоровья нации, была бы не просто желательной, а жизненно необходимой.

Эта мысль показалась мне настолько важной и своевременной, что я решил немедленно, не откладывая в долгий ящик, написать об этом товарищу Сталину. Так я и сделал: выпросил в ревкоме драгоценный лист чистой бумаги, снова сел за свой старенький, шаткий стол, достал чернильницу с густыми, почти застывшими чернилами, и снова, тщательно подбирая слова, стараясь быть кратким, ясным и предельно убедительным, начал писать.

Я изложил ему свою идею о необходимости замены массивных серебряных священных сосудов на посеребренные, подчеркнув не только экономическую целесообразность такого шага (ведь изъятое серебро можно было бы использовать на нужды государства), но и, что самое главное, его огромную санитарно-эпидемиологическую значимость. Я писал о том, что это поможет сохранить здоровье и жизни тысяч, а может быть, и миллионов людей. Предотвратить новые, еще более страшные вспышки эпидемий, которые в условиях послевоенной разрухи, голода и почти полного отсутствия медицинской помощи могли бы стать для нашей молодой, еще не окрепшей Советской Республики настоящей катастрофой, похуже любой контрреволюции.