Ленька-гимназист

— Гнат, ну мы же друзья… — начал я, но тот перебил меня:

— «Друзья»? — резко переспросил он, саркастически поднимая брови. — Шли бы вы отсюда, «друзья»! Не до вас мне сейчас! Идите!

Он снова схватился за топор и с каким-то отчаянным ожесточением обрушил его на неподатливое полено. Мать его тихо всхлипнула, утирая глаза концом платка. Мы постояли еще мгновение в гнетущем, неловком молчании, чувствуя себя без вины виноватыми.

— Ладно, пойдём, Лёнька! — тихо произнёс Коська, и мы не говоря ни слова, побрели в центр, к проспекту.

Вдруг, на повороте, мы едва не налетели на Митьку Баглая. Вид у него был — врагу не пожелаешь: ворот рубахи разодран в клочья, на скуле багровел свежий кровоподтек, из носа шла кровь. Он смачно сплюнул прямо нам под ноги и мрачно зыркнул исподлобья своими светлыми волчьими глазами.

— Митька, ты чего? Кто тебя так отделал? — не удержался я.

— Отвали, — прохрипел он, даже не замедлив шаг, и прошел мимо, едва не сбив меня с ног. Внук старого махновца, признанный всеми улицами силач, он всегда был сам по себе. Но таким униженным и побитым я его еще не видел.

Не успели мы и десятка шагов пройти, как из-за угла, насвистывая какой-то бравурный марш, вывернул долговязый хохол Степан. Сын петлюровского офицера выглядел вполне себе довольным жизнью.

— А, хлопцы! — весело окликнул он нас, слегка растягивая слова и переходя на украинский говор, который у него всегда появлялся в моменты возбуждения. — Бачили этого обшарпанца Баглая? Ото видок!

— Видели, — сказал Костик. — Что с ним подключилось-то?

— Та его комиссары трошки потормошили, — охотно объяснил Степан, и в глазах его мелькнула злорадная искра. — Причепились на улице. Кажуть: «Ты хлопец здоровый лоб, на вид все восемнадцать, а ну гайда до нас, в Червону Армию!» Гарный рекрут!

— А он что?

— А шо вин? — презрительно хмыкнул Степан. — Уперся, як тот бугай на ярмарке. Слово за слово, матюками их… Ну и полез в драку. Дурень! Як би не учитель нашего гимназического, Петро Семенович, що мимо шов, не знаю, чем би и скончилось. Учитель вступился, казав: «Та який из него червоноармеец, панове, вин ще школу не закинчив!» От вони и отстали. Але ж пику начистили йому файно, по-нашему!

Степан рассказывал это с нескрываемым удовольствием, как будто смешной анекдот. Меня же его рассказ неприятно задел. Вот она, гражданская война, в своей неприглядной красе: одни насильно гребут в армию, другие злорадствуют этой чужой беде, третьи, как Гнатка, страдают от несправедливости. А мы, пацаны, мечемся между ними, пытаясь понять, где правда, где ложь, и что вообще происходит.

— А ты сам-то что думаешь, Степан? — спросил я, стараясь смотреть ему прямо в глаза. Мое послезнание кричало, что вся эта круговерть — красные, белые, Петлюра, Махно — еще не раз перекроит карту этого несчастного края, прежде чем всё успокоиться. — Вот уйдут красные отсюда, что дальше?

Степан на миг задумался, потом пожал плечами с равнодушным видом. В его тёмных глазах блеснул знакомый огонек превосходства.

— А шо? Та пускай катятся к бису! У батьки Петлюры свои планы имеются. У Деникина — свои. Може, ще й договорятся, что тут панувать будет. У нас таких контр и грабежей, как у этих большевиков, немае. Порядку больше буде, ось побачите. Може, и наш край батько Петлюра под свою руку забере, как Бог даст.

Он говорил это легко и уверенно, с той беззаботностью, с какой рассуждают о давно решенных и понятных вещах. Я смотрел на него и думал о том, до чего же все запутано и страшно. Вот он, Степан, потомок тех, кто эту землю считает своей по праву крови и традициям. Вот Митька, внук бунтаря-анархиста, для которого любая власть — нестерпимое насилие и ярмо. Вот Гнатка, сын рабочего, чей отец сейчас проливает кровь за красных, а сам Игнат уже готов их ненавидеть. А вот я, Ленька Брежнев, с чужой памятью и чужим знанием в голове, видевший впереди гибель и Петлюры, и Деникина, и Махно, но пока абсолютно бессильный что-либо в этом хаосе изменить.

Мы попрощались со Степаном и медленно побрели дальше, в сторону Верхней колонии. Солнце уже склонилось к Днепру, окрашивая небо над частоколом заводских труб в тревожные багровые тона. Похоже, всё Каменское, где все друг друга знали, раскололось на непримиримые, враждебные лагеря, и мы, четверо мальчишек, потерянно бродили среди его дымящихся обломков, тщетно пытаясь нащупать тропинку в пугающее, неизвестное будущее.

* * *

Дня через два, не больше, по Каменскому поползли тревожные слухи. Сначала шепотком, по углам, потом все громче, на базе, в колонке с водой. Как засохли листья под ветром, разносилась новость: Деникин взял Екатеринослав. Красные двери. Город пал.

Поначалу не верилось. Екатеринослав — это же рядом совсем, всего тридцать пять верст по «железке»! Губернский центр, большой город. Уж его-то большевики должны были защищать изо всех сил!

Но слухи стали все настойчивее, обрастая подробностями. В Каменском появились беженцы, рассказывавшие, будто сам Деникин послал самого дерзкого и лютого командира, казачьего генерала Шкуро с его донцами, зачищать окрестные земли, возвращая в них, так сказать, законную власть. А донские казаки — это вам не григорьевцы-голодранцы. Это сила, жестокая и беспощадная. Многие, ох многие вспоминали казачьи ногайки — еще с первой революции гуляли они по рабочим спинам…

Атмосфера в Каменском, и без того напряженная после недавних событий, стала совсем гнетущей. Люди ходили хмурые, старались меньше говорить на улицах. Даже мальчишки притихли. Неизвестность пугала больше всего. Придут белые? Не придут? А если придут, что будет?

И вот на фоне этого случилось маленькое происшествие, которое лично для меня коснулось больше, чем падение Екатеринослава. На пустыре, где мы обычно гоняли тряпичный мяч, снова появился Гнатка Новиков.

Он подошел к нам, когда мы с Костиком и Волькой вяло перепасовывались, не находя в себе прежнего азарта. Был он по-прежнему хмур, осунулся, под глазами залегли тени, но уже без той злой колючести, которая так резанула нас в прошлый раз. Молча стал в круг, подставил ногу под летящий мяч.

— Гнат, ты как? — осторожно спросил я после паузы. — Мать, сестра?

— Ничего, — буркнул он, не глядя на меня. — Отец вернулся.

— Вернулся?! — мы все разом обернулись к нему. — Живой?

— Живой, — внезапно в голосе приятеля зазвучало что-то похожее на облегчение, смешанное с горечью. — Раненый. В плечо. Зато живой!

Он помолчал, пиная мяч носком босой ноги. Потом поднял голову, и мы увидели в его глазах отражение ужаса, который, судя по всему, пережил его отец.

— Рассказал много всякого… Белые прут страшно. Навалились под Екатеринославом — наши и оглянуться не успели. Полк наш рабочий, каменский, в первом же бою почти весь порубали. Как есть, в первую очередь же… Говорит, людей убито — страсть сколько! Наши отступали беспорядочно. Отца контузило взрывом, и осколком плечо зацепило. Его все бросили, еле сам уковылял!

Гнатка снова замолчал, мрачно сплюнул на землю.

— Госпиталь в городе битком забит, раненых некуда класть. Вот его домой и отправили, лечиться. А чем лечить-то? Лекарств никаких нет. Мать только йодом рану мажет, да тряпки чистые меняет. Хорошо хоть, кость цела, вроде бы!

Мы слушали, и наша возня с мячом казалась теперь глупой и неуместной. Война, которая только что дыхнула на нас градом слухов, внезапно предстала в россыпи страшных деталей: разбитый полк, горы трупов, переполненный госпиталь, раненый отец друга, которого нечем лечить, кроме йода.