Ленька-гимназист

Я замолчал, переводя дух. Гинзбург выслушал меня внимательно, не перебивая, лишь иногда постукивая пальцами по крышке стола. Когда я закончил, он некоторое время молчал, задумчиво глядя на меня поверх очков.

— Хм… — проговорил он наконец. — План… рискованный, но очень неглупый. Очень неглупый для твоего возраста. Есть в тебе что-то… — он усмехнулся уголками губ, — что-то от нашего брата-иудея. Такую изворотливость ума, способность найти выход там, где его, казалось бы, нет, да еще и в твоём-то возрасте — это надобно еще поискать!

Он помолчал, продолжая барабанить кончиками пальцев по столешнице красного дерева, как будто собираясь с мыслями.

— Хорошо, Леонид. Ты спас моих… ты помог спасти детей Эрлихов. Дора и Наум живут сейчас с нами, наравне с родными нашими детьми. Мы такого не забываем, так что и я тебе помогу. Но учти, дело это непростое: придется не только найти подходящего для подобного разговора офицера, но и поручиться за тебя. В наше время это дорогого стоит. И, — он снова помолчал, подбирая слова, — без подарка тут не обойтись. Офицеры — такие же люди, как все. Подарок поможет ему правильнее взглянуть на твое дело. Но не беспокойся, это я беру на себя.

Я хотел было поблагодарить, но он остановил меня жестом.

— Сейчас главное — спрятать тебя. На улицу тебе выходить нельзя. Останешься пока здесь, у меня. Места хватит. Будешь сидеть тихо, никому не показываться. А я пойду, поговорю с кем надо. Это может занять день, может, два. Наберись терпения и жди!

Он встал, давая понять, что разговор окончен.

— Вы, молодой человек, — солидно, как к взрослому, обратился он к Коське, — можете идти по своим неотложным делам. Но, чур, держать язык за зубами: никто не должен знать, где сейчас Леонид. Понятно?

— Понял, что не понять. Могила! — серьезно кивнул Костик.

— Вот и хорошо. Ступай. А ты, Леонид, пойдем, я покажу тебе твою комнату.

Я остался в доме Гинзбурга, в тихой комнате на втором этаже с окном, выходящим в сад. Чувства были смешанные. С одной стороны — облегчение от того, что я нашел приют и помощь. С другой — тревога и полная неизвестность. Но что поделать — война есть война. Оставалось только надеяться и ждать.

Весь день я просидел в тихой комнате на втором этаже дома Гинзбургов, как мышь под веником. За окном, выходившим в сад, цвели поздние розы, но их аромат не мог заглушить тревогу, поселившуюся в душе. Я почти не выходил, лишь изредка спускался вниз поесть, когда в доме не было посторонних. Госпожа Гинзбург, полноватая, добродушная женщина с печальными иудейскими глазами, пригласила меня в столовую. Глядя как я с молодым аппетитом вгрызаюсь в форшмак, мадам Гинзбург лишь вздыхала и качала головой, ни о чем не расспрашивая. Однажды забегал Костик, приносил городские новости — все более и более тревожные: кого-то арестовали, у кого-то реквизировали имущество, казаки по-прежнему лютовали.

Наконец, вечером второго дня, когда уже совсем стемнело, господин Гинзбург пригласил меня спуститься вниз, на первый этаж:

— Одевайся, Леонид. Идем. Он согласился тебя принять.

Сердце подпрыгнуло и замерло. Мы спустились вниз, в тот самый кабинет с тяжелыми шторами и книжными шкафами. Там, в глубоком кожаном кресле, сидел офицер в темно-сером, почти чёрном мундире с трехцветным шевроном. На погонах я разглядел один просвет и четыре звездочки — штабс-капитан. Он был, кажется, лет тридцати, подтянутый, с аккуратно подстриженными светлыми усами и холодными серыми глазами. С усталым и немного скучающим видом он курил папиросу, небрежно стряхивая пепел в массивную медную пепельницу на столе.

— Вот, господин штабс-капитан, — сказал Гинзбург, указывая на меня. — Тот самый юноша, о котором я имел честь вам докладывать. Леонид Брежнев.

Офицер лениво окинул меня с ног до головы оценивающим взглядом.

— Садись, — буркнул он, кивнув на стул напротив. — Рассказывай. Только коротко. Времени у меня мало.

Я сел на краешек стула, чувствуя, как потеют ладони. Сбивчиво, но стараясь держаться уверенно, я повторил свою историю, которую уже излагал Гинзбургу: про ужасы григорьевского налета, про вынужденную помощь красным, про Козлика-клеветника, который «и сам поляк, мечтающий о Речи Посполитой, и на меня зло имеет за старые обиды». Я старался говорить искренне, глядя офицеру в глаза, но понимая, что одно неверное слово может стоить мне жизни.

Штабс-капитан слушал молча, постукивая пальцами по подлокотнику кресла. Когда я закончил, он некоторое время смотрел на меня, потом перевел взгляд на Гинзбурга.

— Так вы за него ручаетесь, господин Гинзбург? — спросил он без всякого выражения.

— Ручаюсь, господин штабс-капитан, — твердо ответил ювелир. — Семья Брежневых — люди работящие, порядочные. Отец — мастер на заводе, уважаемый человек, всегда был на хорошем счету администрации. А мальчишка… он молод, горяч, но совсем не заражён этой тупой пролетарской злобой. Да, он помог тогда красным, но поверьте, весь город был против Григорьева; люди были бы рады любой власти, лишь бы избавиться от этих бандитов! А клевета на него и его семью — это мальчишество одно, глупость.

Гинзбург достал из секретера плоскую деревянную коробку с диковинным рисунком и положил на стол перед офицером.

— А это… небольшой презент от нас с Леонидом. В знак уважения. Курите на здоровье.

Офицер открыл коробку. Внутри ровными рядами лежали толстые, темные кубинские сигары, источавшие густой, терпкий аромат. Глаза штабс-капитана чуть потеплели. Он взял одну сигару, покрутил ее в пальцах, понюхал.

— Гаванские? — спросил он с одобрением.

— Лучшие, что удалось достать в наше смутное время, — скромно ответил Гинзбург.

Офицер аккуратно положил сигару обратно в коробку, закрыл ее и кивнул.

— Хорошо. Верю вашему слову, господин Гинзбург. И оценил ваш презент. Мальчишка, — он снова посмотрел на меня, — похоже, действительно больше набедокурил по глупости, чем по злому умыслу. И этот ваш полячишка — сволочь. Пришлось повидать мне таких доброхотов, готовых соседа утопить, чтобы выплыть самим. А сам, небось, под тюфяком красный флаг прячет, чтоб большевиков встречать

Он достал из планшетки лист плотной бумаги, макнул перо в чернильницу и быстро написал несколько строк. Поставил размашистую подпись и печать — круглую, с двуглавым орлом. Символика Добровольческой армии?

— Вот, держи, — протянул он мне бумагу. — Охранная грамота. Ежели казаки или патруль явятся, покажешь. Здесь сказано, что ты и твоя семья находитесь под моим покровительством и трогать вас без моего ведома запрещено. Но смотри у меня, — он погрозил мне пальцем, — чтоб больше никаких глупостей! Будешь сидеть тихо, заниматься своими делами. Ясно?

— Так точно, господин штабс-капитан! Ясно! — выдохнул я, чувствуя огромное облегчение. — И еще… — я запнулся, но решился спросить. — Отец мой… он на заводе работал при красных. Платформы бронированные строил для их поезда… Его не тронут? Он же не по своей воле…

Офицер нетерпеливо отмахнулся.

— Отец? Мастер? Ну и пусть себе работает дальше. Рабочие руки сейчас всем нужны. Его высокопревосходительство, командующий генерал Деникин непременно завалит ваш завод заказами, так что у вас с отцом будет возможность зарекомендовать себя с наилучшей стороны! А сейчас — будь покоен: раз не воевал с оружием в руках, нечего и переживать. Все, ступай. Бумагу не потеряй! И помни, что я сказал.

Я горячо поблагодарил офицера и Гинзбурга и, крепко сжимая в руке спасительную индульгенцию, выскользнул из дома ювелира. Обратно домой я почти бежал, не чуя под собой ног, но стараясь на всякий случай держаться темных переулков.