Ленька-гимназист

— Постой! — вдруг воскликнул Коська. — А помнишь тех… ну, детей еврейских, Наума и Дору? Которых ты от григорьевцев прятал?

— Помню, конечно. А при чем тут они?

— Так я ж тогда бегал к главе их общины, просил помочь, помнишь? Он потом тебя благодарил еще. А детей этих потом усыновили Гинзбурги. Помнишь? Ювелиры которые. Богатые люди, уважаемые. Большевики их, конечно, здорово раскулачили, провели экспроприацию, а потом и григорьевцы добавили, но знакомства-то у них остались! Может, к ним обратиться? Пусть они слово замолвят, в благодарность за тех детей!

Гм. А это, может быть, идея! Действительно, ювелиры — люди состоятельные. Я видел их, конечно, один раз, когда передавал им Нюсю и Дору, но помню, что одеты они были очень достойно и выглядели респектабельно. Ну а то, что они взяли детей того несчастного бакалейщика, определенно говорило в их пользу. Это был шанс, гораздо более реальный, чем сомнительный разговор с неизвестным белым офицером.

— Думаешь, станут слушать? — с надеждой спросил я.

— А почему нет? Ты же жизнь детям спас, можно сказать. Евреи знаешь, как друг за друга держаться? У-ух! Давай я схожу к ним завтра утром? Узнаю, примут ли тебя? А ты пока сиди тут, не высовывайся.

Дожидаясь Коську, я доел хлеб, закусил салом, и пытался придумать какие-то еще варианты, на случай, если мне не удастся договориться. Что скажут эти Гинзбурги? Захотят ли связываться с «пособником красных»? Или просто прогонят, а то и сдадут властям, чтобы не навлекать на себя подозрения? Неизвестность мучила хуже комаров.

Через час прибежал Костик, запыхавшийся, но с сияющими глазами.

— Ленька! Согласились! Гинзбург сам сказал — пусть приходит, он его выслушает! Сейчас!

Надежда хрупкой птицей встрепенулась в груди. Я поднялся, отряхнул прилипшие к одежде листья и тину. Пора было выходить из моего ненадежного убежища и снова идти в город, навстречу неизвестности. Что скажут мне эти люди? Помогут ли? Ведь я-то не еврей!

Но делать было нечего, и я шагнул из тени на тропинку, ведущую к городу. И чем ближе становился город, тем тревожнее и чаще билось мое сердце…

Глава 16

Дом Гинзбургов стоял на одной из тихих улочек, отходивших от Центрального проспекта. Не в Верхней колонии, где жила заводская администрация, но и не в Нижней, среди тесных рабочих лачуг. Добротный кирпичный дом, с мезонином, обнесенный крепким забором с железными пиками наверху. За забором виднелся ухоженный палисадник, еще не успевший запылиться и пожухнуть под летним солнцем, который вполне соответствовал стилю построек Верхней колонии, но резко выделялся на фоне бедного большинства дворов Нижней Колонии Каменского, где мне довелось проживать. Даже сейчас, когда город замер в тревожном ожидании под новой властью, здесь чувствовался порядок и достаток.

Тем временем мы с Костиком подошли к калитке. Сердце у меня колотилось так, что отдавало в ушах. Вся моя судьба, судьба моей семьи, зависела сейчас от человека, живущего за этой дверью, от его благодарности и смелости.

— Я первый, — шепнул Костик. — А ты спрячься пока вон там, за кустами сирени. Мало ли кто увидит. Козлик этот… или патруль какой.

Я кивнул и юркнул в пышные, густо пахнущие кусты сирени, пышно расцветшие у соседского забора. Сквозь листву улица была видна как на ладони. Костик решительно открыл калитку, прошел по выметенной дорожке и постучал в массивную дубовую дверь с медной табличкой.

Ждать пришлось недолго. Дверь отворилась, и на пороге появился сам хозяин — господин Гинзбург. Я видел его мельком раньше, когда приводил Нюсю и Дору. Средних лет, довольно высокий, плотный, с аккуратной черной бородкой клинышком, в очках с золотой оправой. Одет он был по-домашнему, в темный жилет поверх белой рубашки, но держался прямо, с достоинством. Глаза за стеклами очков смотрели внимательно и немного устало.

— Ну что, юноша, привели нашего подпольщика? — спросил он Костика вполголоса.

— Да, господин Гинзбург. Он здесь, ждет.

— Зови. Быстро, пока никто не видит. И сам заходи.

Коська обернулся и махнул мне рукой. Я выскользнул из кустов, огляделся по сторонам — улица была пустынна — и шмыгнул в приоткрытую дверь. Гинзбург тут же плотно притворил ее за нами на тяжелый засов.

Мы оказались в просторной, сумрачной прихожей. Пахло воском, хорошим табаком и чем-то неуловимо чужим, не похожим на запахи нашего дома. На полу лежал толстый ковер, на стене тикали высокие часы в деревянном футляре. Гинзбург провел нас в комнату, служившую, видимо, кабинетом. Тяжелые темные шторы на окнах были задернуты, горела лампа под зеленым абажуром. Книжные шкафы до потолка, массивный письменный стол, кожаные кресла. Все дышало солидностью и той тихой, уверенной жизнью, которую мы, обитатели рабочих окраин, знали лишь понаслышке.

Я огляделся в поисках детей — Наума и Доры. Их не было. Гинзбург перехватил мой взгляд и, верно истолковав его, сказал тихо, но твердо:

— Детей здесь нет, Леонид. Я отправил их, как и родных своих детей, подальше отсюда. У нас много родственников, в том числе в Москве. Там, конечно, сейчас голодно, но зато поспокойнее, а для людей нашей нации — намного безопасней. Так будет лучше для них. Так что не волнуйся, у них все хорошо.

Я кивнул, чувствуя одновременно и облегчение и легкую грусть. Хорошо, что они в безопасности, но жаль, что не удастся их увидеть.

— Садитесь, — Гинзбург указал нам на стулья у стола. Костик сел, я остался стоять. — Рассказывай, что у тебя стряслось. Константин в общих чертах объяснил, но я хочу услышать от тебя, и понять, что ты сам намерен делать?

Я собрался с духом и начал излагать свой план. Говорил быстро, немного сбивчиво, стараясь не упустить главного. Рассказал про Козлика, который привел казачий патруль. Про то, что меня теперь считают пособником красных из-за той истории с разведкой на станции и последовавшей наградой, «о которой некоторые личности растрезвонили всем подряд» — добавил я, косясь на стоявшего рядом приятеля, чьи уши тут же заалели маковым цветом. И про свой план — попытаться найти контакт с кем-то из белых офицеров, не казаков, и представить всю историю в выгодном для себя свете.

— Понимаете, господин Гинзбург, — говорил я, стараясь смотреть ему прямо в глаза, — григорьевцы — это ж были не люди, а звери! Погромы, убийства… Ужас! Красные, конечно, тоже не ангелы, но они хоть какой-то порядок пытались навести, бандитов этих выгнали. Я им помог тогда не из горячей любви к их власти, а потому что против григорьевцев любой порядок был лучше. Согласитесь: большевики при всех недостатках хотя бы не страдают антисемитизмом, скорее даже наоборот. А награда, отрез этот, так ведь кто бы отказался от такой роскошной ткани в наше-то нелегкое время! Опят же, можно сказать, что я его взял, чтоб у них самих меньше ткани осталось!

Услышав такое, Гиндзбург усмехнулся. Я тоже, конечно, понимал, насколько неубедительно и по-детски наивно звучала эта ложь; но ведь я же тоже, как бы ребенок и этот способ объяснить злополучную награду вполне мог соответствовать образу недалёкого подростка.

— А теперь этот Козлик, Казимир… он на меня давно зуб имеет, мы с ним дрались не раз. Он же поляк, националист. Он и русских-то не любит, ни белых, ни красных. Мечтает о своей Речи Посполитой от моря до моря. Вот он и клевещет на меня из мести, пытается выслужиться перед новой властью, хотя сам ее ненавидит.