Ленька-гимназист
Шрифт:
— Правда? Думаешь, получится?
— Мужик тот сказал, что постарается найти выходы, — подтвердил я. — Но нужны деньги. Большие деньги. Костик, — я повернулся к нему, — помнишь нашу заначку? Ту, что мы… ну, помнишь, тогда…
Костик кивнул, смешное конопатое лицо его стало серьезным. Это была наша общая тайна: Игнату про деньги, успешно смародеренные когда-то с тела григорьевского сотника, мы не рассказали.
— Ты ничего не тратил?
— Нет. Решили же тогда, что отложим на «черный день»?
— Ну вот, пора ее доставать, — твердо произнёс я. — Трофим Иваныч в контрразведке — это и есть тот самый черный день.
Гнатка смотрел на нас с удивлением. То,
— Спасибо, хлопцы, — прошептал он, и голос его дрогнул. — Вот спасибо, так спасибо!
На следующий день Коська притащил оставшиеся у него деньги. Совзнаки сразу пришлось отложить — они у белых не котировались, а вот керенки и франки мы тщательно пересчитали и уложили до поры в укромное место. Забежав к Свиридову еще раз, я сообщил Ивану Евграфовичу, что мы располагаем керенками в общей сумме 2300 рублей, и 1600 –ми французскими франками.
Пока Свиридов осторожно искал выходы на «нужных людей» в белой контрразведке или судейском начальстве, в городе произошло еще одно событие. Поврежденный бронепоезд, «Генерал Скобелев», тот самый, что встал колом в двадцати верстах от города, притащили обратно на завод. Смазку в буксах ему, конечно, сменили еще там, на путях, но это помогло лишь кое-как дотолкать его до заводских ворот. Песок сделал свое черное дело — подшипники были стерты в хлам, оси перегреты. Теперь предстоял долгий и сложный ремонт, замена изношенных деталей, что было делом небыстрым, учитывая общую разруху и нехватку запчастей. Я узнал эти новости с двойственным чувством: с одной стороны, удовлетворение от удавшейся диверсии, с другой — постоянно грызущая тревога и за себя, и за отца Гнатки, что сидел в тюрьме именно из-за этой поломки.
Прошло еще несколько мучительно долгих дней, наполненных ожиданием и страхом. Мы с Костиком и Гнаткой каждый день бегали к дому Свиридова, надеясь на хорошие новости. Гнатка совсем сник, почти не разговаривал, только глаза его лихорадочно блестели.
И вот однажды вечером Свиридов встретил нас на пороге с необычно светлым лицом.
— Есть, хлопцы! — сказал он тихо, но с таким облегчением в голосе, что у нас сразу отлегло от сердца. — Договорился я с одним следователем из ОСВАГа. Человек оказался с понятием. И с аппетитом хорошим.
— Получилось?! — Гнатка в восторге бросился прямо тут плясать гопака. — Батьку отпустят?
— Отпустят, — кивнул Свиридов. — Завтра утром должен выйти. «За отсутствием достаточных улик», как водится. Но… цена вопроса, конечно…
— Сколько? — спросил я, уже доставая из-за пазухи бумажник покойного сотника.
— Сначала хотел 18 тысяч рублей. В белогвардейских деньгах, в «колокольчиках». Ну, ему объяснили, что у нас их столько нету, зато имеется трохи твердой валюты. В общем, согласился он на ваши тысячу шестьсот франков и две тысячи триста рублей керенками. Дешевле никак не соглашался. Говорит, дело опасное, рискует головой.
Мы без колебаний отдали все, что он просил. Деньги, даже золотые, казались такой малостью по сравнению с человеческой жизнью. Свиридов аккуратно пересчитал купюры, спрятал их и, крепко пожав нам руки, ушел — передавать взятку.
Следующий день начался с радостного события. Рано утром, когда мы еще спали, в дверь дома Новиковых постучали. На пороге стоял Трофим Иванович — бледный, исхудавший, но живой. Гнатка, увидев отца,
разрыдался и бросился ему на шею. Радости их не было предела. Отец Гнатки мало что рассказывал о своем недолгом пребывании в тюрьме, только отмахивался и говорил, что все позади. Но по его ввалившимся глазам и осунувшемуся лицу со следами побоев видно было, что пришлось ему нелегко.Мы радовались вместе с Гнаткой, чувствуя себя почти героями. Наша заначка, наше рискованное предприятие — все это спасло человека! Но радость наша была недолгой.
Ближе к полудню по городу снова поползли тревожные слухи. А потом ударил колокол на заводской церкви — не переливисто, к службе или в церковный праздник, а тревожно, надрывно, как это бывает перед какими-то важными и страшными событиями. Люди стали стекаться на центральную площадь. Мы с Костиком и Гнаткой, подхваченные толпой, тоже оказались там.
На площади у костёла уже собралась толпа. Тут же стояли солдаты с винтовками, несколько казаков верхом и офицер, читавший по бумажке приговор. А чуть поодаль, окруженный конвоем, стоял осужденный — какой-то незнакомый нам мужик в рваной рабочей одежде, с всклокоченными волосами и безумными от ужаса глазами.
— … за злонамеренную диверсию на стратегически важном объекте, приведшую к порче военного имущества и подрыву обороноспособности Добровольческой армии… — доносились до нас обрывки казенных фраз. — … приговорен к смертной казни через расстрел!
Толпа замерла в гнетущем молчании. Потом офицер махнул рукой, и приговор был приведен в исполнение. Быстро, буднично, страшно.
Я стоял, глядя на забрызганную красным «расстрельную стенку», и чувствовал, как ледяной холод сковывает мне душу. Диверсия… порча военного имущества… Это же про наш бронепоезд! Но ведь отца Гнатки отпустили! Значит… значит, они нашли другого виновного? Козла отпущения?
Суровая правда войны обожгла меня своим беспощадным дыханием. Власть всегда найдет жертву, чтобы продемонстрировать свою силу и справедливость, даже если эта жертва ни в чем не виновна. Они отпустили одного, потому что получили взятку, но им нужен был кто-то, на кого можно свалить вину за диверсию. И они его нашли. Какого-то случайного мужика, может быть, просто неосторожно высказавшегося или попавшегося под горячую руку.
Этот человек, лежавший теперь под серой рогожей, был на моей совести. Я спас отца Гнатки, но невольно стал причиной смерти другого, незнакомого мне человека. Вот такая это штука — война; не только героизм и победы, о которых пишут в книжках, но еще грязь, ложь, предательство и бессмысленные жертвы. И мне, Леньке Брежневу, похоже, еще не раз придется делать выбор, от которого будут зависеть жизни других людей. Выбор, после которого на сердце останется тяжелый, несмываемый след. И придется делать его…и идти дальше.
Прошло три недели. Жизнь шла своим чередом. Лето клонилось к закату, уступая место прохладной, золотой осени. Город понемногу привыкал к новой власти, к белым офицерам, к казачьим патрулям. Страх не исчез, он просто затаился, стал частью повседневности, как пыль на дорогах или очереди за хлебом.
В сентябре в Каменском произошло еще одно важное событие — снова открылась школа. Ее, конечно, тут же переименовали обратно в гимназию, как было при царе. Вместо красных флагов и портретов вождей пролетариата в классах снова появились иконы и портрет государя императора, правда, уже покойного. Учителя, еще недавно обращавшиеся к нам «товарищи», теперь снова говорили «господа ученики», а в программу вернулись Закон Божий и латынь.