Ленька-гимназист

— Так вот и я думаю — нельзя его выпускать! — сказал я прямо. — Испортить бы там что-нибудь незаметно. Песка в буксы подсыпать, например! Может, вы подскажете, как устроить? У вас связи с подпольщиками, да и рабочих, опять же, знаете?

Свиридов, внимательно посмотрев на меня, глубоко затянулся самокруткой.

— Мысль у тебя верная, Ленька. Очень верная. Да только вот как это устроить-то? Я ведь сам на заводе редко бываю сейчас. Меня как инструментальщика вызывают иногда, когда сверла поточить надо, или там резцы для станков. К бронепоезду этому я и близко подойти не могу, не моя это работа. Дадут сверла, да и все, иди к наждаку в каморку. А связи… — тут он горько усмехнулся. — После гибели Арсеничева все связи порушились. Он один знал всех наших, кто на заводе сочувствует, на кого опереться можно было. А теперь… все затаились, боятся слово лишнее сказать. Рабочих надёжных на заводе мало. Администрация никого из тех, кто в рабочем отряде состоял, на работу обратно не приняла! А остальные — или аполитичные, или боятся…

Он остановился у окна, глядя на темную улицу.

— Мастер Малиновский, который бронеплатформы строил… тот, конечно, мужик с головой и белых не жалует. Но он и большевиков не особо: всегда больше к эсерам склонялся, «за землю да волю». С таким о диверсии не поговоришь, не поймет, а то и хуже — донесет со страху. Есть еще пара-тройка ребят в цехах, кто за нас, я знаю. Но напрямую к ним подходить сейчас, после арестов, — он покачал головой, — не знаю, Лёнька. Опасно. Могут подумать, что провокация. Никто рисковать не будет. Так что помочь тебе советом дельным или прикрыть, если что — я не смогу. Тут уж… если решишься — то только на свой страх и риск.

Слова Свиридова охладили мой пыл. Я надеялся на его помощь, на поддержку подполья, а оказалось, что подполье-то после гибели Арсеничева практически парализовано. Связи разрушены, люди запуганы. Я оставался один на один со своим планом и со своим страхом.

— Я понимаю, Иван Евграфович, — сказал я тихо. — Спасибо, что честно сказали.

— Думай, Ленька, думай крепко, — сказал Свиридов на прощание, положив мне руку на плечо. — Голова у тебя светлая, но и рисковый ты парень. Помни: одна ошибка — и конец. Не только тебе. Подумай об отце, о матери. Стоит ли оно того?

Расстроенный, я возвращался домой. Чёрт, неужели придется рисковать самому? Похоже, выбора нет.

Оставалось выбрать день и час. И надеяться на удачу.

Глава 21

Наконец, я решился действовать. До отправки бронепоезда как раз оставалось еще несколько дней — достаточно, чтобы мой «сюрприз» успел сработать, но и не слишком много, чтобы кто-то заподозрил неладное.

Утром я, как обычно, пришел на завод. С собой я тащил здоровенный арбуз — якобы для рабочих. На самом деле полосатый гигант был тщательно выпотрошен, и вместо сладкой красной мякоти в нем лежало несколько небольших, плотных холщовых мешочков с чистым, хорошо просеянным речным песком, накануне вечером набранным на берегу Днепра. Сердце колотилось так, что, казалось, это слышно всем вокруг, но я старался держаться спокойно, и, натянув покерфейс, болтал со встречными о каких-то пустяках, чтобы не выдать своего волнения. Многие рабочие, видя меня с арбузом, спрашивали, куда я его тащу. К счастью, я уже знал, кто где работает, и отвечал, что арбуз заказала другая бригада, не та, в которой состоял спрашивавший. Вообще, это был самый стрёмный пункт моего плана: ведь если бы меня попросили угостить арбузом, а я не смог бы ловко соврать, почему не могу это сделать, все могло бы вскрыться!

Проходную миновал без проблем — мой картонный пропуск и физиономия успели уже примелькаться охране. В цеху стоял обычный утренний гул — визг металла, удары молотов, шипение пара. Оставив арбуз в укромном углу, под старым верстаком, где хранил веник и совок, я принялся за свои обычные каждодневные «обязанности».

Обеденный перерыв тянулся мучительно долго. Я разливал чай рабочим отцовской бригады, таскал кипяток, мыл кружки, а сам то и дело бросал тревожные взгляды на стоявший на запасном пути бронепоезд. Он казался спящим чудовищем, готовым в любую минуту проснуться и обрушить свою смертоносную мощь. Мысли лихорадочно метались в голове: как подобраться незамеченным? Как быстро открыть тяжелые крышки букс? А если кто-то увидит?

Наконец рабочие разошлись. Кто-то пошел в столовую, кто-то устроился тут же, в цеху, со своей едой, кто-то просто растянулся на верстаке подремать. Отец тоже ушел с другими мастерами в контору — их вызвали на какое-то совещание. Наступил тот самый короткий промежуток времени, когда в цеху становилось относительно тихо и безлюдно.

Я взял свои мешочки с песком и, стараясь ступать как можно тише, кружным путем, прячась за станками и вагонами, направился к бронепоезду. Сердце гулко стучало в груди. Только бы пронесло!

Подобравшись к первой платформе, я затаился за грудой ящиков, оглядываясь по сторонам. Вроде бы никого: все мастеровые смолили махорку на улице, греясь на солнце. И тут вдруг я заметил у поезда какое-то движение! Человек в рабочей спецовке, низко пригнувшись, возился у одной из колесных пар. Он то и дело опасливо оглядывался по сторонам. Я присмотрелся внимательнее и обомлел. Это был тот самый слесарь, который пару недель назад в сердцах обронил фразу про песок в подшипниках! Тот самый, что невольно и натолкнул меня на эту идею!

Я замер, не дыша. Неужели? Сердце заколотилось еще сильнее, но уже не только от страха, а от какого-то странного, почти радостного изумления. Я не один! Есть и другие, кто думает так же! Наверно, это один из подпольщиков, потерявших связь с другими и вынужденный теперь действовать в одиночку…

Рабочий, убедившись, что поблизости никого нет, сноровисто снял тяжелую крышку с буксы, сунул руку в карман, достал оттуда пригоршню серого порошка и ловко высыпал внутрь. Потом так же быстро закрыл крышку и, снова оглядевшись, перешел к следующей буксе. Ну точно: он сыпал песок!

Я наблюдал за ним несколько минут. Радость от неожиданного открытия сменилась тревогой. Рабочий действовал торопливо, явно опасаясь быть обнаруженным. И песка он сыпал, как мне показалось, слишком много. Так подшипник может заклинить еще на заводских путях, и тогда диверсия сразу вскроется. А он явно не успеет обойти все буксы — их на бронепоезде несколько десятков!

Передо мной встал вопрос: что делать? Остаться в стороне, наблюдая, как он, возможно, все испортит, или попадется охране? Или помочь, раскрыв себя, но увеличив шансы на успех?

Время утекало сквозь пальцы. В любую минуту мог кто-то прийти из рабочих, вернуться отец, появиться охранник. Шум в цеху мог заглушить мои шаги, но не скрыть меня, если кто-то посмотрит в эту сторону.

«Помочь! — решился я. — Двое справятся быстрее и надежнее. И я знаю, сколько нужно сыпать, чтобы не сразу…»

Я глубоко вздохнул, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, и, взяв свои мешочки с песком, решительно вышел из-за ящиков. Рабочий, склонившийся над очередной буксой, услышал мои шаги и резко выпрямился. Его простодушное лицо исказилось от испуга, когда он увидел меня. Он быстро огляделся по сторонам, словно ища пути к отступлению или, наоборот, прикидывая, как бы половчее меня оглушить. В руке его мелькнул тяжелый гаечный ключ. Я понял — он решил, что я свидетель, которого нужно убрать.

— Стойте, дядьку! — быстро прошептал я, поднимая руки ладонями вперед, показывая, что не собираюсь нападать. — Я с вами. Помочь хочу. Только песка, мабуть, надо поменьше сыпать, а то сразу заметят, если вагон еще здесь, в цеху, встанет.

Рабочий смотрел на меня широко раскрытыми, недоверчивыми глазами. Он все еще держал ключ наготове.

— Ты… ты что здесь делаешь, шкет? Подглядываешь? — прохрипел он, опасливо косясь по сторонам. — А ну, проваливай отсюда, пока цел! И чтоб язык за зубами держал, понял?