Ленька-гимназист

А еще через день, утром, когда улицы еще не успели наполниться обычной дневной суетой, в Каменское ворвались новые хозяева. Это были бойцы какого-то повстанческого отряда, действовавшего под черным знаменем — как мы потом узнали, отряд местного атамана Мирошниченко, примкнувшего то ли к Махно, то ли к каким-то другим «независимым».

Ранним утром вдруг разгорелась жаркая пальба, сопровождаемая частым жаханьем ручных гранат. Вскоре все увидели бегущих белогвардейцев: отряд «государственной стражи», охранявший Каменское, немногочисленный и деморализованный новостями о падении Екатеринослава, не оказал почти никакого сопротивления. Услышав стрельбу и крики на окраине, они просто разбежались, побросав оружие, амуницию и даже недоеденный завтрак.

Когда стрельба чуть стихла, мы с Костиком и Гнаткой рванули в сторону здания бывшей Управы, где заседала белая администрация. Нас подмывало любопытство: хотелось узнать, что происходит, да еще и были надежды, что удастся разжиться какими-нибудь документами, а то и чем поинтереснее. И тут по улицам, поднимая тучи пыли, промчались всадники. Это были не казаки Деникина, а совсем другие личности, одетые кто во что горазд — мундиры разных мастей, свитки, тужурки, расхристанные черкески, в папахах с чёрными лентами, с маузерами и шашками наголо. У всех у них почему-то было много ручных гранат. За ними, громыхая по брусчатке, одна за одной пронеслись несколько тачанок с оскалившимися на все стороны пулеметами «максим».

Новые хозяева лихим кавалерийским наскоком заняли управу, почту, телеграф и железнодорожную станцию. Мы с ребятами, ошарашенные такой быстрой сменой декораций, забились за чужую телегу, наблюдая за происходящим. Казаки Мирошниченко с гиканьем носились по улицам, палили в воздух, вытаскивали из домов перепуганных чиновников и «буржуев». Начинался новый передел власти, новый виток хаоса и грабежей. Впрочем, небогатых обывателей сильно не притесняли: махновцы были, по их словам, «против жыдов, офицерья и комиссаров».

Я смотрел на это и думал о том, как же хрупка и непостоянна любая власть в этой войне. Вчера — красные, сегодня — белые, завтра — зеленые, а потом — черные… «Свадьба в Малиновке» реально отдыхает. И каждый раз — кровь, страх, пальба, погромы и все такое. И каждый раз нужно было приспосабливаться, выживать, делать свой выбор. И этот выбор никогда не был простым.

Вечером того же дня отец вернулся с завода взбудораженный и немногословный. За ужином, когда мы остались одни, он рассказал, что новый хозяин города, атаман Мирошниченко, необъятной ширины казак в долгополой свитке и бархатных галифе, уже успел наведаться на завод. Первым делом, конечно, поинтересовался взорванным бронепоездом. Вот как описывал это отец:

— Эх, хлопцы, дюже поторопились вы! — с досадой произнёс атаман, осматривая развороченный паровоз и злобно кусая свой смоляной ус. — Яка гарна махина! Батьке Махно она нынче дюже пригодилась бы супротив беляков!

На что кто-то из рабочих, осмелев, ответил ему, что если бы бронепоезд остался цел и вышел бы из ворот завода, то лихой наскок махновцев на Каменское превратился бы в настоящую бойню, и неизвестно, кто бы тут теперь хозяйничал. Атаман почесал в затылке, хмыкнул, но спорить не стал — видимо, резон в этих словах был.

Приход новых хозяев, что сами себя называли «махновцами», а на деле, судя по всему, были его ситуативными союзниками, произвел на Гнатку оглушительное, неизгладимое впечатление. Он был в восторге. Вот она, настоящая вольница, о которой он мечтал!

— Вот это жизнь, Ленька! — горячо шептал он мне, когда мы на следующий день встретились на футбольном пустыре. Глаза его буквально горели. — Видал? Никаких тебе господ офицеров, никаких комиссаров, никаких начальников! Сами себе хозяева! Воля! Анархия — мать порядка!

— Да какой там порядок, Гнат, — усмехнулся Коська, который относился к новым «хозяевам» с изрядной долей скепсиса. — Пьяные по улицам шатаются, палят куда ни попадя. У соседа нашего, дядьки Семена, курей всех переловили. Это, по-твоему, порядок?

— Зато никто шапку ломать не заставляет! — парировал Гнатка. — И если кто не по-людски живет, буржуй какой или прихвостень старого режима, так ему и всыпать можно по первое число! Справедливость!

Гнатка в эти дни еще больше сблизился с Митькой Баглаем, который при новых хозяевах почувствовал себя как рыба в воде, важный и нужный. Митька, оказалось, не просто внук старого махновца, но и сам уже успел понюхать пороху, примкнув к какому-то летучему повстанческому отряду. Он даже познакомил Гнатку со своим дедом — пулеметчиком на одной из тачанок, длинноусым седовласым стариком, с отеческой снисходительностью отнесшимся к восторженному пацану и даже пару раз позволившем ему посидеть за «максимом».

Благодаря этой неожиданной дружбе Гнатки с «настоящими анархистами», мы с Костиком тоже получили своего рода негласную «охранную грамоту». Статус «сочувствующих анархии» и знакомых с «людьми батьки» давал некоторую неприкосновенность от реквизиций и случайных наездов со стороны разгулявшихся повстанцев. Жизнь в городе при махновцах стала еще более хаотичной и непредсказуемой, чем при белых, но и какой-то… отчаянно-бесшабашной, что ли. Торговля на рынке почти прекратилась, зато процветал натуральный обмен и подпольное самогоноварение. По улицам то и дело с гиканьем проносились тачанки с пулеметами, гарцевали всадники в папахах с черными лентами, а по вечерам из кабаков, что снова открылись во множестве, доносились пьяные песни, звуки разбитой посуды и пальба в воздух. Порядка не было никакого, но и прежнего давящего страха перед расстрелами и облавами тоже поубавилось. Казалось, что эта вольница — всерьез и надолго.

Однако слухи, долетавшие извне, с «большой земли», были тревожными и противоречивыми. Говорили, что Деникин, несмотря на прорыв Махно в его тылы и потерю Екатеринослава, упорно продолжает свое победное наступление на Москву. Что белые взяли Курск, а потом и Орел, и до столицы большевиков остается всего ничего, какой-то один переход. И вот, наконец, Деникин, видимо, решил разобраться с «махновской язвой» в своем тылу. Прошел слух, подтвержденный вскоре паническими разговорами самих махновцев, что на подавление повстанцев Махно и возвращение Екатеринослава брошен один из самых жестоких и удачливых белых генералов, Слащев, со своей отборной «дикой дивизией» из чеченцев и ингушей, при поддержке нескольких бронепоездов.

Вскоре всё Каменское услышало весомое подтверждение этим слухам. Однажды утром, когда мы с ребятами направлялись к реке, со стороны Екатеринослава донесся глухой, раскатистый гул артиллерийской канонады. Он продолжался несколько дней, то затихая на время, то возобновляясь с новой силой. Звуки эти, тяжелые, мощные, особенно чётко слышались по ночам. Говорили, что это белые обстреливают город из тяжелых шестидюймовых морских орудий, установленных на бронепоездах.

В Каменском вновь стало неспокойно, что предвещало новую смену власти. Махновцы засуетились, стали спешно грузить на подводы захваченное в казармах «государственной стражи» оружие, мануфактуру с железнодорожных складов, ещё какое-то имущество, спешно содрали «контрибуцию» с местных коммерсантов и отдельно — с заводского начальства, и, как говорят, много кого ограбили.

А потом, так же внезапно, как и появились, они исчезли. Однажды утром город проснулся — и не увидел на улицах ни тачанок, ни всадников в папахах с чёрными лентами. Махновцы ушли, не прощаясь, растворились в ночной степи, увозя с собой все, что смогли унести. Видимо, вести из-под Екатеринослава были совсем плохи.

Какое-то время в Каменском царило безвластие. Ни красных, ни белых, ни Махно. Город замер в тревожном ожидании. Люди боялись выходить на улицы, лавки были закрыты. Эта неопределенность была, пожалуй, страшнее любой власти.