Лицо с обложки

Ничего я не могу рассказать своей сильной, независимой, самоуверенной сестре. Не могу я вот так пасть перед ней на колени с воплем: «Зоя, мне нужно исчезнуть, помоги!» Трудно сильному человеку оценить чувства такого ничтожества, такого паразита, как я? Зоя не поймет…

И, изобразив неунывающее выражение на лице, я крикнула:

— Зойка, ты дома? — думая, что выпутываться, уж не знаю как, придется самостоятельно.

Сестра мне не ответила. Я толкнула дверь ее комнаты, и она легко распахнулась…

Первое, что бросилось в глаза, — жуткий хаос, словно по комнате пронесся ураган. Все было перевернуто: книги, ноты, одежда, вещи…

Посреди комнаты (а комната была такой маленькой, что свободной оставалась именно ее середина) лицом вниз, лежало накрытое одеялом человеческое тело… Я тупо смотрела на него, не в силах отвести взгляда. Из-под одеяла виднелись каштановые пряди волос, протянутые вперед руки и ноги в белых носках. Как дико смотрелся идеальный маникюр на мертвых скрюченных пальцах. И эти новые белоснежные хлопчатобумажные носки, как жутко и жалко выглядели они на мертвом теле…

Мои колени подломились, я с деревянным стуком рухнула на пол и привалилась спиной к косяку. Но сознание меня не покинуло. Как загипнотизированная, я смотрела на эти мертвые пальцы. Затем нашла в себе силы подползти к сестре и дотронуться до ее руки. Рука была холодная, безвольная. Я дотронулась до ее шеи, нащупывая артерию. Затем поднялась на ноги.

Воздуха не хватало. Чтобы не смотреть на Зою, стащила с кровати покрывало и накрыла тело с головой. Попутно подумала: наверное, убийца сделал то же самое, вот почему на Зое одеяло.

Дотянулась до форточки, высунула голову на улицу и глотала, глотала теплый ветер, глядя на огни Москвы, пока в голове не прояснилось.

О том, кто и почему это сделал, я старалась не думать. Но кое-что бросалось в глаза сразу: в пепельнице на столе лежал окурок, а Зоя не курила. Значит… Убийца? Он провел здесь какое-то время. Знакомый сестры? В комнате царил хаос. Что-то искали?

Я выдвинула ящик стола, где Зоя хранила документы и авиабилеты, заранее думая, что ничего там не обнаружу. Деньги исчезли, но паспорт, авиабилеты и все нужные документы лежали на прежнем месте: в старом конверте для фотографий «Кодак». Денег у Зои было немного — долларов пятьсот, запас на первое время… Самая дорогая вещь в ее комнате — виолончель — по-прежнему лежала на шкафу в футляре. Музыкальный центр тоже не пропал, его веселое завывание я слышала из-под груды тряпок и нот, наваленных сверху.

Мне казалось: еще немного — и я пойму, что здесь произошло. И одновременно в голове словно опускались стальные переборки, изолируя мысли в мозговых отсеках,… Срабатывал инстинкт самозащиты. Мне нельзя было терять время на раздумья. Мне нужно было спасаться.

С Зоиным паспортом в руках я подошла к зеркалу и довольно долго сравнивала собственную жалкую вытянутую физиономию с фотографией в паспорте. Зоя была выше ростом, но рост в паспорте не указывался…

Я пригладила руками свои высветленные лохмы, собрала хвостом на затылке, приспустив на ушах, чтобы выглядели, как стрижка каре. \прищурилась. На черно-белой фотографии не разберешь, какого цвета глаза: янтарные, золотисто-карие, Зоины или мои — цвета ржавой болотной водицы.

«И вся ты такая, — сказала я своему отражению. — Убийца. Слизняк. Мутная водица…» Словно камень бросила в ряску, а камень бултыхнулся — и ничего, даже кругов по воде не пошло… Мертво в болоте. Никаких эмоций.

Да, я мерзкая тварь, отвратительная дура. И во всем виновата! Виновата! Именно поэтому — простите, ради бога, простите меня, слабую, бесхребетную идиотку! — но ничего не остается!..

Мои знакомые неоднократно утверждали, будто я — смелая. Смелая? Нет! «Безумству храбрых поем мы песню», я же — страусиха, от трусости сунувшая голову в бочку пороха. Только трус знает, на какое безумство может толкнуть страх. Я поняла это, когда спускалась ночью с третьего этажа по решетке балкона пожарного хода. Перед этим я спустила на бельевой веревке вниз спортивную сумку с одеждой и футляр с Зоиной виолончелью. Благополучно спрыгнула на землю, отвязала бельевой шнур, выбросила его в помойку. Подхватила виолончель, закинула сумку на плечо и пошла по знакомой дороге в сторону проспекта.

В висках молоточки выстукивали: «Мне уже нечего терять! Хуже, чем есть, не будет!»

Остаток ночи я провела на скамейке, на улице. Времени хватило с избытком подумать и решить, что же я собираюсь делать…

Когда молодой офицер таможни взял мой паспорт и пристально посмотрел мне в глаза, я нервно захихикала. Он удивился и попросил снять очки. Я сняла солнечные очки, поправила рассылающиеся волосы.

— Простите, — сказала я, пытаясь унять ненужный смех. — Простите, — повторила уже серьезно. — Первый раз в жизни лечу самолетом. Ужасно трушу. Всегда только на поезде…

Это была чистая правда. Мне предстояло лететь самолетом первый раз в жизни. Таможенник невозмутимо проштамповал и вернул мне паспорт.

Волосы я остригла и перекрасила в каштановый цвет этим утром, в парикмахерской в районе Арбатской площади — единственном месте Москвы, который хорошо изучила за месяц пребывания в гостях у Зои.

Бредя по улице со спортивной сумкой в одной руке и виолончелью в другой, я смотрела на собственное отражение в витринах. Словно Зоя шла со мной рядом, ее призрак провожал меня по Москве.

В одном из арбатских переулков я забрела в церковь. Ноги сами понесли в открытые двери.

— Перед дальней дорогой кому свечку поставить?

И сама ужаснулась тому, что сказала «дальняя дорога» — все знают, это тюрьма. Но тетушка в черном платке не обратила внимания.

— За плавающих и путешествующих поставь святителю Николаю.

— А кто это?

Меня терпеливо взяли за руку и подвели к образу в застекленном киоте.

Белобородый старец смотрел на меня сухо, словно знал, что я задумала. Я не посмела поднять на него глаза, попросить о чем-то. Поставила свечу, поклонилась до земли и пошла обратно. Виолончель и сумка, к сожалению, лежали на том же месте, где и их бросила — в углу у стены.

В самолете меня занимала только одна мысль: как я буду играть? Можно пройти таможню вместо Зои, но играть вместо нее в оркестре нельзя. Я присматривалась к пассажирам, оценивая их с точки зрения вероятной помощи. Можно ли подойти к нему или к нему и сказать: я совершенно случайно оказалась в Берлине, у меня нет ни денег, ни крыши над головой, ни знакомых, ни планов на будущее. Вы не подскажете, что мне делать? И по их лицам видела, что с подобным вопросом невозможно обратиться ни к кому…..

Все складывалось так гладко, что я подумала, не попадет ли самолет в катастрофу? Но в такую перспективу мало верилось. Чем ближе мы подлетали к Берлину, тем меньше оставалось времени на раздумья. Я знала, что еще немного — и у меня не хватит духу решиться.

Раз я не могу играть, нужно изобрести причину, по которой я играть не буду!

Я встала со своего места и пошла в хвост самолета, к туалетной кабинке. Закрыла за собой дверь и огляделась внутри. Любопытно, кто-нибудь когда-нибудь кончал с собой в туалете самолета? Вряд ли. Колюще-режущие предметы отнимают на входе, а повеситься на пластиковом крючке для полотенец проблематично.