Лучшие Друзья 3

Путь становления кем-то –

самый сложный.

Прошло полгода.

1.

Я смотрела на мерцающие огни Эйфелевой башни так долго, что уже рябило в глазах. Слезы, высохшие на щеках, неприятно стянули кожу. Рука, сжимающая телефон, дрожала. Лучше бы я не делала этого. Лучше бы я не включала его со старой сим-картой.

Все то, о чем я забыла за эти полгода, снежной лавиной обрушилось на меня сейчас. Вот уже два часа я стою на майском вечернем ветерке, доносящем до меня запах кофе и круассан, к которому я так привыкла, и плачу, плачу, плачу.

Громкий стук в дверь прервал мою внутреннюю борьбу, и я, всхлипнув, пошла открывать. На пороге стоял Доминик, сжимая в руках мою кофту. Я резво двинула дверь обратно, но он просунул ногу и руку, не давай мне закрыть до конца.

– Эй. Перестань, be’be. Впусти меня.

– Для чего? – выдавила я, борясь с новым приступом истерики.

– Поговорить, - в его глазах не было ни капли раскаяния, лишь какая-то легкая грусть.

– О чем?

– Впусти – узнаешь, - он кривовато улыбнулся, позволяя серой дымке затянуть все эмоции его глаз, и я сдалась. Пройдя вглубь комнаты, я легла на кровать и свернулась калачиком.

Он осторожно положил кофту рядом со мной, сел на корточки перед кроватью и, посмотрев мне в глаза, сказал:

– Я злюсь на себя. Не на тебя, не думай так.

Я покраснела. За эти полгода он чертовски хорошо изучил меня, и сейчас знал, что я думала и как считала.

– Прости меня за вчерашнее. Я поступил mal ^{(неправильно)} .

Я все еще молчала. Да, я жутко злилась на него вчера и сейчас злоба не прошла, но теперь ее перекрывали куда более отстойные чувства: вина, жалость и боль. Боль, которую я слышала в голосе Марины, когда прослушивала сообщения, вину в голосе Дани. И тишину от того человека, ради которого я и решилась на это. Егор не писал мне, не оставлял сообщений. И это ранило больше всего. На фоне этого проблема с Домиником казалась пустяковой, и я не знала, что мне делать. Я вернулась к тому состоянию, в котором прибыла сюда: к крайнему раздраю и полной опустошенности.

– Поговори со мной, be’be, - попросил Доминик, протягивая руку и сжимая мои пальцы. – Я прошу тебя. Скажи мне что-нибудь.

– Я хочу домой, - выдавила я. – Мне нужно туда.

Доминик на миг сжал мои пальцы сильнее. В его глазах промелькнула обида и страшная боль. Кто бы мог подумать?

– Это из-за него? Ты говорила с ним?

Я покачала головой, ощущая, как снова хлынули слезы. Они мгновенно намочили искусно сшитую подушку, и я смахнула их другой рукой, не желая размыкать переплетенные пальцы с Домиником.

– Он не писал мне. Не звонил. Совсем. Он забыл…

И тут слезы прорвали все мои защитные дамбы. Это был первый раз за все эти полгода, чтобы я так рыдала, лихорадочно всхлипывая и кусая губу до крови. Доминик поморщился – мои слезы доставляли ему неудобство, и он явно считал себя причастным к этому тоже. Что ж. Может быть. Я не знаю, от чего я плакала: то ли от жалости к себе, то ли от боли. Все эти полгода я честно носила маску, улыбаясь камерам и лепеча по-французски. Я сказала «да» на предложение Гаяны остаться еще на неопределенный срок после Недели Мод. Я сказала «да» всем запретным вещам. Я сказала «да» всему, кроме своего сердца. Его я завешала черной тряпкой и спрятала в самый глубокий угол своей души. Я честно выполнила свой долг, а сейчас, дрожа на огромной кровати, я ощущала себя использованной и выброшенной самой собой же.

Зажмурившись, я позволила крупным слезинкам катиться вниз еще быстрее. Кровать подо мной прогнулась, и теплые руки обвили меня за плечи. Он не говорил ничего, лишь прижимал меня к своему гулко бьющемуся сердцу, ниже которого вытатуированы слова Шекспира на родном языке Доминика: L’enfer est vide. Tous les diables sont ici ^{(ад пуст. все бесы здесь)} .

Я не могла говорить. Я знала, что должна что-то сказать, но я не могла. Так же я знала, что мне нужно домой. Я совершенно не понимала, что я скажу Гаяне, как приеду домой и сделаю вид, что этих шести месяцев просто не было. Я не смогу так. Я не смогу делать вид, что все хорошо.

А слезы все лились и лились, насквозь пропитывая подушки и мое опустошенное сердце.

***

Я не люблю прощаться, наверное, вы уже поняли это. Но не попрощаться с Домиником я не могла. Видимо он мог.

Гаяна уже подала паспорта. Их стали проверять, а я, моргая и не позволяя подкатившимся слезам упасть, лихорадочно осматривала толпу людей. Его не было. Его нигде не было.

Гаяна сжала мою руку. Вчера вечером у нас состоялся разговор, и я все выложила ей, прося об «отставке из Парижа» на недельку. Долго не думая, та встала, и молча пошла собирать чемодан. А я… а я разревелась и побежала за ней вслед, обняв ее сзади и всхлипывая ей в спину. Я всегда все порчу. Я никудышный ребенок.

– Нам идти, Кристина, - она слегка потянула меня вперед, показывая, что держит в руках наши проверенные паспорта. – Ты задерживать очередь.

Нет! Я не могу уйти, не попрощавшись! Он не может так поступить со мной! Разве так бывает?

Я кинула взгляд, полный слез, на мать и закусила губу.

– Он не придти, - ее губы медленно шевелились, когда она произнесла это. В ее глазах была грусть, и одной рукой она обняла меня за плечо, ведя вперед.

Доминик был прав. Я больше не наивная и милая.

Я опустила лицо вниз и, через секунду вновь подняв его, стерла все эмоции. Все, что было в Париже – остается в Париже.

2.

В аэропорту нас встретили папа и Валентина. Я вышла в зал ожидания с гордо поднятой головой, так, как девушка, умеющая держать себя в руках. Но как только я увидела невысокую фигуру своего отца в простых джинсах и легкой рубашке, у меня сорвало крышу, и я, бросив чемодан прямо на пол, понеслась вперед, скользя каблуками по гладкому полу.

Папа поймал меня на лету, сжимая так сильно, что если бы я завтракала в самолете, то это все оказалось бы прямо на Валентине.

– Кристи, детка! – папа сжал меня еще крепче, останавливаясь, и я, захлебнувшись в слезах, отпустила его и обняла Валентину.

– Привет, милая, - ласковый голос ее обволок меня полностью, как и ее мягкие, добрые руки. – Мы так скучали по тебе!

– Я тоже, - провыла я, наконец-то отпуская ее и отходя чуть дальше, чтобы осмотреть их. Папа ничуть не изменился – разве что подзагорел, да и морщинок прибавилось. Валентина тоже особо не поменялась – ее добрая улыбка и ласковый взор остались такими же, как и полгода назад.

Сзади подошла Гаяна и, отстраненно поцеловала отца в щеку, а затем, также – Валентину.

– Езжать с ними. Ты соскучиться дом, - она положила руку мне на плечо.

Мама была права – я безумно хотела вернуться в свою комнату, упасть на мою кровать и рассматривать, рассматривать и рассматривать все мои безделушки в сотах.

Я посмотрела на Гаяну и сказала:

– Bien? Je viendrai a vous demain ^{(все в порядке? я приеду к тебе завтра)}.

Папа удивленно переглянулся с Валентиной, а Гаяна устало улыбнулась, потрепав меня по плечу: