Любовь моя

— С чего ты взяла? — пожала плечами Лена.

— Не знаю, я чувствую это на уровне телесных ощущений.

— Руками, что ли? — рассмеялась Жанна.

— Тебе так кажется, потому что в каждом произведении я оставляю частичку своей души, — сонно, но серьезно ответила Лена.

А Аня подумала:

«Наш разговор напоминает мне движение Инны и Лены по магистральному шоссе. А мы с Жанной перемещаемся по неосновным дорогам и только иногда выруливаем на трассу и какое-то время движемся параллельно подругам, с тем, чтобы вскоре «отсоединиться» и снова перескочить на свое боковое ответвление».

«Какие-то скачки… туда-сюда, о том, о сем. Нет связной беседы. Какие-то клиповые метания. Может, Инна хочет о чем-то серьезно поговорить со мною, а разговор о писательстве только повод? Но девчонки не спят, мешают…» — подумала Лена. А через минуту ее сморила не только духота в комнате, но и тихое усталое бормотание подруг.

*

На этот раз в чувство Лену привел голос Жанны.

— …Как тревожно-мудрый, гениальный Чехов — этот великий ёрник — бывал зло откровенен! Напрямую, без всяких кружений врезал. Не очень любил людей, но жалел, потому что слишком хорошо их знал. «Тоска» — мой любимый рассказ. Какая концентрация тягучей боли возникает в сердце, когда читаешь его строки о простом несчастном человеке, который хотел излить свое горе! Но его никто не слушал. Рассказ о людском безразличии и бессердечии. Я чувствую горе этого бедняги каждой клеточкой своей души и себя в детстве вспоминаю… Перечитывая, я каждый раз задыхалась от жалости и обиды на людей. Это шедевр! Это вершина!

— Любить людей со злостью и ненавистью? — пожала плечами Аня.

— Чехов призывал их к добру. А в других рассказах он оперировал тончайшими, едва уловимыми комическими моментами.

— Суровый, лишенный сентиментальности, закрытый — он не радует, — сказала Инна.

— Быть лучезарным, находясь под постоянным дамокловым мечом неизлечимой тогда болезни, зная свой близкий конец? — вспыхнула Жанна.

— Дался вам Чехов. У нас не было своего Шекспира, вот и назначили Чехова, и возвели на пьедестал. Что рты раскрыли? — елейным голоском спросила Инна, с потаенным ликованием глядя на потрясенные лица подруг.

Жанна побледнела. Вопросы один за другим вспыхивали в ее мозгу все быстрее и быстрее. Она не могла сосредоточиться.

— Разгромное высказывание. Кому бы говорить, а кому и помолчать… эксперт-недоучка, — наконец с расстановкой произнесла она.

— Самоучка.

— Это твои собственные измышления? Я бы поняла, если бы зависть… Но ведь просто так ляпнула. Как собачонка спросонья в ночи брехнула. А-а… что с тобой говорить! Тебе бы только развенчивать. Нет предела некомпетентности. Никто тебя не заставляет любить Чехова, — как личную обиду восприняла шокирующие слова Инны Аня.

— Весь мир признаёт, а она так умнее. Это результат твоего феноменального тщеславия или… глупости? — сердито отреагировала на Иннин гнусный выпад Жанна. — Стремясь выделиться, ты проявляешь сумасбродство. Да, Чехов приводит меня в состояние депрессии, но это не отменяет его гениальности. Я понимаю, что депрессия — результат реакции моей нестабильной психики на мощный раздражитель.

— Собственно, своим ощущениям я доверяю только наполовину. Нет, я, конечно, читала у Дмитрия Быкова, что Чехов — мастер стеба, что он не смешит, потому что его изысканный юмор закопан глубоко, и надо суметь его извлечь и понять. А это не всем дано. Но по мне так он скучен и тосклив… Не мне выражаться обтекаемо и уклончиво.

— Он не из тех, под музыку которых хочется пуститься в пляс, — зло заметила Аня.

— Да пошутила я. Неудачно пошутила, — примиряюще сказала Инна, чувствуя, что желая показаться экстравагантной, перешла все границы. — Лгать не умею, а приврать и присочинить люблю. А это, как вы понимаете, разные вещи.

«Реакция усталого и больного мозга? Хотя на фоне болезни и постоянной неудовлетворенности жизнью, ее желание с головой уйти в мир радостной или хотя бы веселой литературы вполне естественен, — подумала Лена. Ей хотелось хотя бы для себя как-то оправдать свою подругу. — Для кого как, а для меня мозаика характера Инны прежде всего содержит преданность, искренность, житейский ум, повышенную возбудимость… и неожиданную слабость. С ее-то синдромом отличницы: все успеть, все сделать лучше всех! Прекрасный, милый человечек редкой доброты, но с некоторыми… заскоками. Все мы в некоторой степени…»

— Крепись, чёртушка! — шепнула она подруге на ухо и уже чуть громче для всех добавила:

— Недавно памятник Чехову скульптора Аникушина видела. Что-то от Христа в лице писателя разглядела. И в фигуре, и в динамике. Удивительная пластика. Смотрит вдаль и будто пророчествует. Сразил меня, впечатлил. Талант этого скульптора тревожит и восхищает… А тот его памятник, — который Пушкину, — я давно видела.

Лена попыталась увести подругу от темы, грозящей великому писателю примитивным и пошлым обсуждением.

— Ты тоже по мозгам бьешь и не чураешься дидактики, — не сменила выбранного направления и тона Инна.

— Это плохо? — удивилась Аня.

— Чехов не был склонен назидать, — сказала Инна.

— Он гений и другими методами достигал желаемого результата, — объяснила Лена.

— Гений один — Творец, Бог.

— Жанна, спустись на Землю, — попросила Аня.

— Я недавно перечитала рассказ Чехова «Палата № 6» и впала в депрессию. Этого он добивался? Для меня притяжение не любой талантливости безусловно, — снова начала раздражаться Инна.

— Ты «под настроение» еще и «Черного монаха» возьми почитать, — насмешливо предложила Жанна.

— Не хочу, своей тоски перехлест. После его комедий жить не хочется.

— Чехов считал, что не стоит мешать людям жить в мире грез, — задумчиво напомнила Аня. — Может, он и прав.

— Инна! До чего додумалась! Депрессия из-за Чехова? Ты Платонова вспомни, — возмутилась Жанна. — Лена, чьи произведения больше всего вгоняют тебя в тоску?

— Их влияния нельзя сравнивать. Чехов сражает глубиной печального интеллектуального психологизма. Платонов же давит и убивает патологической дикостью жизни, восприятием жутчайшей действительности того времени, глобальной безысходностью и трудным, я бы сказала, тяжелым как кувалда языком, уместным для этого своеобразного писателя и для освоения им такой болезненно-беспросветной темы, как сложное сталинское время. Язык зачастую является ключом к пониманию произведения. Но делать какие-то заключения по поводу влияния на меня Платонова я не могу, потому что читала «Котлован» в больнице, после операции, в процессе принятия химий, когда моя собственная боль складывалась с депрессией, вызванной произведением. Врач, увидев книгу, удивленно спросил: «Не нашли ничего лучшего? В вашем состоянии Платонов может убить». И принес мне «Бравого солдата Швейка».

— Все относительно, — неопределенно пробурчала Инна, не желая спорить с подругой. — Недавно я читала внучатой племяннице номинированную на премию повесть о войне и притеснении малых народов, о том, как они голодали. И вдруг малышка задала мне неожиданный вопрос: «Тетя в книжке рассказывала, что несчастные переселенцы, вернувшись на родину, ели лепешки, орехи, мед и сливочное масло, а твоя бабушка в войну и после нее питалась картошкой и сухарями, но не считала, что голодала. И ты в детстве не пробовала таких деликатесов. Как это понять?» Я растерялась и не смогла политкорректно ответить ребенку. Не компостировать же девятилетней девочке мозги теорией относительности?

— Тебя перемкнуло? Не поверю, — усмехнулась Жанна.

— Не перестроилась. С нашим-то ориентированием на дружбу народов, на постоянную их поддержку и подпитку…

— Ясно, — кивнула Жанна.

— В пятнадцать лет хочется улететь в небо на воздушном шаре, чтобы чудесным образом избежать проблем или развеять тоску, — сказала Аня. — А в нашем возрасте требуется иное лекарство.

Лена понятливо качнула головой.

— В юные годы постылая жизнь, «веселая» есенинская тоска и депрессия? — растерялась Жанна.