Любовь с первой строчки

Михаила Михайловича я отыскала в приемном покое возле смотрового кабинета. Он искренне обрадовался и представил меня дежурному врачу:

– Это моя сестра, которой можно полностью доверять.

Врач мне доверил:

– Больна почка, скорее всего ее придется удалить, так же запущена простата, но почка требует срочных мер. Потому после нескольких дней обследования последует операция. Вскоре мы поднялись с Михаилом Михайловичем на лифте в отделение урологии, прошли в указанную медсестрой палату 12. Осмотрелись: обычная, 4-х местная палата, светлая, в теплых солнечных бликах на голых, казенных стенах. Свободная койка только одна, вторая от окна, ее и занял мой писатель. Я выложила на тумбочку сок, бананы, йогурт, все, что купила по дороге. Я никуда не спешила, надеялась посвятить вечер моему кумиру, но время было вечернее, и Михаил Михайлович смотрел больше в сторону, на вопросы отвечал рассеянно и мне показалось, что ему хотелось побыть в одиночестве.

Возвращаясь домой, прокручивала все события этого нескончаемо суматошно-весеннего, насквозь пронизанного щедрым солнечным светом дня.

Утром я приехала к Нине, привезла ей пальто, шарф, портфель с бумагами и документами - все что передал мне Михаил Михайлович еще в приемном покое. У Нины уже были собраны сумки со всем необходимым для больницы. Загрузив пакеты в багажник, помчались в Озерки, но вот незадача, по дороге у моей машины сломалось сцепление. Откатили Гольф к обочине и пересели к частнику, в потрепанную пятерку. Смуглый водитель дорогу не знал, бестолково исколесил все Озерки, несколько раз чуть не попал в аварию, так, что мне приходилось мысленно ругаться: "Ну и баран, ну и "чайник", а вслух то и дело восклицать: "Стой! Стой! Тормози! Осторожно, помеха справа"!

Михаил Михайлович встретил нас в бодром настроении, из новостей не сообщил ничего нового: продолжается обследование, утром снова брали анализы. Горько пошутил:

– Прав был мой знакомый, говоря, "старость, - это когда вся моча уходит на анализы".

Все-таки присутствие Нины вызывало во мне напряжение, но зато я всегда знала, что им обоим никогда не надоедала тема животных, о кошках и собаках они могли говорить бесконечно. У меня дома была кошка Муська, наша общая любимица, ей уже исполнилось 10 лет, и о ней я решила рассказать, пока мы сидели в холле больничного коридора. Наша Муська тихая, себе на уме кошка. Она не выносит голые, неприкрытые одеждой человеческие тела и никогда не касается лапкой нашей кожи. Брезгует. За многие годы я научилась читать Муськины мысли и не сомневалась, что кошка, считавшая себя нашей маленькой копией, гордилась своей пушистой шерстью, а на нас смотрела с любовью, но снисходительно и жалостливо: ведь у нас, убогих, шерсть-то вся повылезла.

Михаил Михайлович просил меня привезти что-нибудь почитать, и я привезла свежие газеты и книги. По-деловому выкладывала их из сумки, одну за другой и поясняла:

– Вот эта, "Ибн Сина. Авиценна" - для чтения. Пусть великий эскулап поможет вам справиться с недугом. Вот эту читать не обязательно, - показывая "Джейн Эйр" Шарлотты Бронте, - ее достаточно держать в руках или положить под подушку. А вот эта книга - ваша собственная.

Я загадочно понизила голос и вынула из сумки красивый, подарочный, в глянцевой суперобложке том "Коктебельские берега".

– Здесь все о Волошине, о поэтах 20-х годов, стихи, рисунки, репродукции, фотографии, много фотографий. Давным-давно, - пояснила я, - я отдыхала в Коктебеле и купила эту замечательную книгу для вас. Хотела сразу же выслать, но сочла, что нежданная бандероль от навязчивой поклонницы вызовет только раздражение.

Чулаки принял мои книги, и потом, в последующие дни, повторял:

– Ты привезла мне замечательные книги!

В "Коктебельских берегах" я оставила свой автограф:

Любимому писателю Чулаки

Михаилу Михайловичу

от восторженной слушательницы.

Весна 2001 г.

И осталась весьма довольна надписью, да еще в книге нашелся засушенный голубой цветок с тех, выжженных солнцем, Коктебельских полей. Еще я принесла ему плейер с наушниками, и он мог слушать новости по радио и его любимую классическую музыку. Целую неделю писателю проводили обследование, и он не переставал удивляться, что проводит время в безделье и праздности.

Настал день операции. Ближе к полудню я заглянула в палату: кровать пустая, Нины нигде нет. Спустилась на лифте на несколько этажей ниже, побродила по темному вестибюлю возле двери с надписью "оперблок", потом снова поднялась в урологию и заняла очередь к кабинету заведующего отделением. Я уже знала, что оперировать Михаила Михайловича будет заведующий, и с его появлением можно будет догадаться, что операция закончена. Но пока заведующего не было, а очередь к его кабинету была внушительной. Даже когда он появился и стал вести прием, очередь не убывала: кто-то входил, не обращая внимания на ждущих, кто-то не выходил из кабинета по полчаса.

Нину я перехватила ее на пути в палату, усадила рядом. К врачу мы вошли вместе.

Заведующий урологией красивый, импозантный, сразу нас успокоил: "Операция прошла удачно. Михаил Михайлович в реанимации. Так положено. Диагноз тот самый, что предполагали, нужно, конечно, дождаться гистологии, но вряд ли будут какие-либо изменения. Прогноз такой: если за год не будет никаких сюрпризов, никаких ухудшений, то возможно, о плохом диагнозе можно будет забыть". Я не сомневалась, именно так и будет, и успокоенная, уехала домой.

На следующий день Михаила Михайловича должны были перевести из реанимации в палату, и Нина должна была дежурить с утра. Она еще раньше сказала мне, чтоб я не приезжала лишний раз, а только после ее звонка. Пришлось остаться дома и ждать звонка. У меня все валилось из рук, я не могла ничем заниматься, хотя стоял апрель, приближался сувенирный сезон и голос трезвого рассудка, упорно игнорируемый мной, робко настаивал на занятии полезным делом. Звонок раздался в 6 вечера. Нина коротко сообщила:

– Аня, если хочешь - приезжай.

Я вскочила и в пять минут была готова к отъезду. Но тут снова затрезвонил телефон:

– Аня, не надо, не приезжай. Михаил Михайлович еще не отошел от наркоза, видимо плохо все понимает, попросил, чтоб ты приехала. А сейчас я его спросила, зачем Аню беспокоить, и он ответил: пусть не приезжает.

– Уже одета, выезжаю!
– сообщила я тоном, не допускающим возражения, и бросила трубку.

Через час я поднимаюсь в лифте, вдыхая знакомый запах хлорки и лекарств, поспешно семеню по скользкому, до блеска вымытому коридору урологии, с волнением открываю дверь палаты. Вижу лицо Михаила Михайловича, спокойное, сонное, бледное. Седые волосы, седые усы, седина отдает серебристой голубизной. Лицо пророка, мудреца.

Рассеянно выслушиваю указания Нины: эти капли закапывать в глаза, а эти на ночь развести водой и дать выпить. Есть пока ничего нельзя. Я, улыбаясь, говорю писателю:

– Михаил Михайлович, вы можете капризничать, просить все, что хотите, мы будем исполнять любую вашу прихоть.

Наконец, мы остаемся вдвоем. На соседней, ближе к окну койке - пожилой больной, скорее всего не старше Михаила Михайловича, быть может даже моложе, но именно пожилой, со страдальческим выражением стонет, ругает жену, которая безропотно хлопочет возле него, не имея минуты на отдых. У больного, судя по всему прооперирована простата или мочевой пузырь, между ног у него вьются резиновые трубки, медсестры то подключают к трубкам капельницы с растворами, то большой шприц для промывания. Другой больной - ходячий, в палате бывает редко, видимо допоздна смотрит в холле телевизор. Четвертая кровать пустая.