Любовь в холодном климате

– Какой барон? – спросила я.

Я знала все о Клюгге, какая он чудовищная немчура, пьющий, грубый, необразованный, и при этом Седрик никогда не мог объяснить, почему он хотя бы на секунду мирится с его выходками. Но вот барон стал новой для меня фигурой. Седрик, однако, был уклончив. Он лучше чем кто-либо из известных мне людей умел уходить от ответа, если не хотел отвечать.

– Просто еще один знакомый. В мой первый вечер в Париже я пошел в оперу, и я не прочь рассказать вам, моя дорогая, что глаза всех были устремлены на меня, на мою ложу, бедные артисты могли бы с тем же успехом вообще не появляться на сцене. Так вот, один глаз принадлежал барону.

– Вы имеете в виду два глаза? – поправила я.

– Нет, дорогая, один. Он носит повязку на глазу, чтобы придать себе зловещий и завлекательный вид. Никто не знает, как сильно я ненавижу баронов. Всякий раз, как о них думаю, чувствую себя в точности королем Иоанном [72] .

– Но, Седрик, я не понимаю. Как он мог забрать вашу мебель?

– Как он мог? Как, в самом деле? Увы, он это сделал, вот все, что я могу сказать. Мой ковер Савонри, мой севрский фарфор, мои сангины [73] , все мои сокровища пропали, и я, признаюсь, от этого чувствую себя подавленным. Потому что хотя они и не могут сравниться по качеству с тем, что я вижу каждый день вокруг себя в Хэмптоне, человек очень сильно привязан к собственным вещам, которые он сам выбирал и покупал. Должен сказать, что Буль в Хэмптоне – лучший из всех, что я когда-либо видел – даже у нас в Шевре нет такого Буля. Просто великолепный. Вы были у нас с тех пор, как мы начали чистить бронзу? О, вы должны прийти. Я научил моего друга Арчи, как отвинчивать детали, отчищать их нашатырным спиртом и поливать из чайника кипятком, чтобы они сразу высыхали и не оставалось никакой влаги, от которой они зеленеют. Он занимается этим целый день, и, когда заканчивает, бронза сверкает, как пещера Аладдина.

72

Имеется в виду Иоанн Безземельный (1167–1216) и его конфликт с восставшими баронами, закончившийся созданием Великой хартии вольностей.

73

Сангина – рисунок, сделанный сангиной, краской, по составу близкой к «земляным» краскам типа охры, умбры.

Этот Арчи был славным красивым мальчиком, водителем грузовика, которого Седрик нашел с его сломавшимся автомобилем у ворот Хэмптона.

– Только между нами, моя дорогая, когда я его увидел, это был удар грома. Что самое сладостное в любви, так это то время, пока человек еще не выяснил, что представляет собой Герой.

– И также, – съязвила я, – пока Герой не выяснил, что собой представляет тот человек.

Арчи теперь навсегда забросил свой грузовик и переехал жить в Хэмптон, чтобы выполнять там отдельные поручения. Леди Монтдор восприняла его с воодушевлением.

– Как услужливо, – повторяла она, – как умно со стороны Седрика подумать о том, что он может нам пригодиться. Седрик всегда делает такие оригинальные вещи.

– Но я полагаю, – продолжал Седрик, – что вы, наверное, сочтете этот блеск бронзы более отталкивающим, чем когда-либо, Фанни. Я знаю, вам нравится, когда комната сияет чистотой, тогда как я люблю, чтобы она излучала богатство. Вот в чем мы расходимся в настоящее время, но вы изменитесь. Ваш вкус по-настоящему хорош и когда-нибудь он окончательно сформируется.

Это правда, мой вкус в то время, подобно вкусу других молодых особ, которых я знала, серьезно относившихся к своим домам, предпочитал протравленную или расписанную красками мебель с большим количеством белого и обивку в пастельных, радостных тонах. Французская мебель, с ее тонко выточенными декоративными элементами (которые Седрик называл бронзой), ее четкие линии и совершенные пропорции были в те дни далеко за пределами моего разумения, а вышивка в стиле Людовика XIV, которой было много в Хэмптоне, казалась мне темной и удушливой. Я искренне предпочитала веселый мебельный ситец.

Слово, которым перемолвился Седрик с миссис Хизери, имело превосходные результаты, и даже леди Монтдор не выказала признаков презрения к чаю, который поспел как раз к ее приходу. В любом случае теперь, когда она вновь была счастлива, она сделалась гораздо благодушнее в отношении стараний «малых сих» вроде меня.

Ее внешность все еще заставляла меня невольно вздрагивать, хотя пора бы уже было привыкнуть к ее сияющей улыбке, порывистым движениям и бледно-голубым кудрям, несколько редеющим на голове, но не безобразно, а как младенческие кудряшки. Сегодня она была без шляпы, а ее волосы фиксировала лента из шотландки. На ней были простые, но хорошо сшитые серые жакет и юбка. Войдя в залитую солнцем комнату, она изящным, стремительным, феноменально гибким движением скинула жакет, открывая пикейную блузку и совершенно девичью талию. Тогда как раз стояла теплая весенняя погода, и я знала, что они с Седриком часто принимают солнечные ванны в специально спроектированной им беседке, в результате чего кожа у нее довольно неприятно пожелтела и выглядела так, словно ее требовалось вымочить в растительном масле, дабы она не потрескалась. Ногти покрывал темно-красный лак, и это изменение было к лучшему, поскольку прежде они были бороздчатыми и не всегда чистыми. Старомодные кольца из посаженных в ряд огромных бриллиантов, оправленных в золото, которые прежде так чопорно украшали ее одеревенелые пальцы, сменились квадратными бриллиантами в окружении изумрудов и рубинов-кабошонов, бриллиантовые серьги тоже поменяли форму, приняв очертания ракушек, и еще больше бриллиантов сверкало в паре брошей у ее шеи. Соня выглядела сногсшибательно.

Но хотя внешность у нее так сильно изменилась, личность осталась той же самой, и за сияющей улыбкой («сыр!») последовал прямой и резкий взгляд.

– Это ваш ребенок так ужасно шумит, Фанни?

– Да. Он обычно не плачет, но его беспокоят зубки.

– Бедняжка, – вздохнул Седрик, – а он не может сходить к дантисту?

– Ну вот, я добыла вам подарок ко дню рождения, Седрик. Впрочем, он не может быть сюрпризом, поскольку занимает весь пол в машине. Похоже, там, у «Паркера», считают, что он вам понравится, – это книга под названием «Хранилище искусств Аккермана» или что-то подобное.

– Нет, не может быть! – воскликнул Седрик, очень характерным жестом стискивая руки под подбородком. – Как вы добры ко мне! Как вы догадались? Где вы его нашли? Но, дражайшая моя, жаль, что это не сюрприз. Подарки ко дню рождения действительно должны быть сюрпризами. Я не могу помочь Соне вникнуть в истинный дух дней рождения. Фанни, что же делать Герою?

Я подумала, что Герой неплохо преуспел. Леди Монтдор славилась тем, что вообще не дарила подарков, будь то день рождения или Рождество, и никогда не нарушала своего правила даже ради обожаемой Полли, хотя лорд Монтдор обычно компенсировал это, делая дочери сразу несколько подарков. Однако Соня осыпала дарами – и притом ценными – Седрика, и я хорошо видела, что ей это доставляло большое удовольствие.

– Но у меня есть для вас сюрприз в дополнение к книге – нечто, что я купила в Лондоне, – сказала она, ласково глядя на него.

– Нет! – воскликнул Седрик. Впрочем, у меня было ощущение, что его удивление – наигранное. – У меня не будет ни минуты покоя, пока я не выведаю это у вас. Ах, зачем вы мне сказали?

– Вам нужно только подождать до завтра.

– Но предупреждаю, что разбужу вас завтра в шесть утра, чтобы узнать. А теперь допивайте свой чай, дорогая, и идемте, нам пора возвращаться. Мне не терпится увидеть, что Арчи натворил со всей этой бронзой. Он сегодня занимается Булем, и у меня возникла ужасная мысль – представьте, что он по ошибке соберет из этих деталей грузовик? Что скажет дражайший лорд Монтдор, если случайно наткнется на огромный Буль-грузовик в Длинной галерее?

Нет сомнений, подумала я, и лорд, и леди Монтдор радостно усядутся в него, и Седрик повезет стариков прокатиться. Ведь он совершенно их заворожил, и что бы ни делал, все казалось им вершиной совершенства.

5

Пришествие Седрика в Хэмптон, естественно, вызвало брожение во внешнем мире. Поначалу лондонское общество не получило возможности сформировать свое мнение о нем, потому что то был год, следующий за финансовым кризисом. В сущности, Седрик и финансовый кризис явились примерно в одно и то же время, и леди Монтдор, хотя сама и не затронутая кризисом, решила, что поскольку в Лондоне нет развлечений, то едва ли стоит держать Монтдор-хаус открытым. Она укутала мебель в чехлы от пыли, за исключением двух комнат, где лорд Монтдор мог бы остановиться, если ему надо будет отправиться в Палату лордов.

Леди Монтдор и Седрик там никогда не останавливались, они иногда ездили в Лондон, но только на день. Она больше не созывала в Хэмптон большие компании. По ее словам, люди не могут говорить ни о чем, кроме как о деньгах, а это слишком скучно, но я думала, что тут была и другая причина: на самом деле она хотела приберечь Седрика для себя.

Графство, однако, жужжало и гудело о Седрике, и люди мало о чем другом толковали. Вряд ли нужно говорить, что дядя Мэттью мгновенно понял, что слово «мошенник» безнадежно устарело. Хмурые взгляды, рычание, сверкание глазами и зубовный скрежет, что дотоле предназначались Малышу Дугдейлу, стократно усиливались у него при одной только мысли о Седрике и сопровождались вздутием вен и яростью на грани апоплексического удара. Выдвижные ящики в Алконли были освобождены от пожелтевших клочков бумаги, на которых все эти годы трухлявились объекты ненависти моего дяди, и теперь содержали новенькие чистенькие листки с тщательно отпечатанными черными буквами: Седрик Хэмптон. Однажды на оксфордской железнодорожной платформе произошла ужасная сцена. Седрик пошел к газетному киоску купить «Вог», куда-то задевав свой экземпляр. Дядя Мэттью, ожидавший там поезда, случайно заметил, что швы на пальто у Седрика отделаны контрастным кантом. Это вывело дядю из себя. Он обрушился на Седрика и принялся трясти его, как крысу. К счастью, как раз в тот момент, подошел поезд, и мой дядя, который ужасно боялся опоздать, отпустил Седрика и бросился к своему вагону.