Любовь в холодном климате

После этого Норма Козенс по какой-то причине прониклась ко мне симпатией и взяла за обыкновение заходить ко мне домой по пути на прогулку или с прогулки, которую она совершала каждый день со своими бордер-терьерами. Мне она казалась самой ворчливой из всех известных людей. Все было не по ней, и ее разговор, состоявший из наставлений, советов и критики, перемежался яростными вздохами, но, в сущности, она была неплохой старушенцией, доброй в душе, и часто оказывала мне маленькие любезности. В конце концов я полюбила ее больше всех донских жен. Она была, по крайней мере, естественна и без претензий и воспитывала своих детей без выкрутасов. С кем я не смогла поладить, так это с претенциозными дамочками с современными идеями и отвратительными детьми, которых никогда не одергивала и не призывала к порядку рука няни. Норма принадлежала к хорошо известному мне типу людей – обычная сельская, привычная к охоте женщина, возможно, неуместная в академических кругах, без сумасбродства и, уж конечно, без гнусности. Так или иначе, она вошла без приглашения в мою новую жизнь и была принята мною без особых возражений.

2

Более трудные и обременительные отношения установились у меня с леди Монтдор. Она часто навещала меня в моем доме, приходя в более странные и неудобные моменты, чем Норма (которая была очень консервативна в этом отношении), и продолжала превращать меня в свою фрейлину. Это было очень легко. Никто никогда так не подтачивал мою силу воли, как она, и подобно лорду Монтдору, но в отличие от Полли, я была полностью у нее под каблуком. Даже Альфред на миг оторвал взор от пасторского богословия и увидел, что происходит. Он сказал, что не может понять моего отношения и что это его раздражает.

– Ты ведь на самом деле ее не любишь, всегда на нее жалуешься, почему бы не передать, что тебя нет дома, когда она приходит?

И действительно, почему? Дело в том, что я так и не преодолела страха, который леди Монтдор вызывала у меня с детства. Хотя теперь я не без оснований понимала, что она собой представляет, и это понимание мне не нравилось, хотя идол был низведен с пьедестала и оказался просто старой эгоистичной женщиной, я по-прежнему испытывала перед ней благоговейный трепет. Когда Альфред посоветовал притвориться, что меня нет дома в один из ее визитов, я знала, что не смогу так поступить.

– О нет, милый, боюсь, у меня не получится.

Альфред пожал плечами и больше ничего не сказал. Он никогда не пытался влиять на меня и очень редко комментировал мои действия и даже как бы не замечал моего поведения и образа жизни.

План леди Монтдор состоял в том, чтобы нагрянуть ко мне без предупреждения либо по пути в Лондон и из Лондона, либо во время поездки за покупками в Оксфорд, куда она брала меня с собой, чтобы я прислуживала ей и проверяла списки. Она на час или два поглощала все мое внимание, измучивая меня, точь-в-точь как это умеют делать маленькие дети, требуя безраздельного сосредоточения на себе, а потом опять исчезала, оставив меня недовольной жизнью. Так как она находилась в незавидном положении, но сочла бы слабостью признаться в этом даже самой себе, леди Монтдор была вынуждена укреплять и поддерживать «все это», чтобы оно казалось идеальной компенсацией за то, что она утратила. При этом она чернила других людей. Видимо, ей это помогало, иначе как объяснить ту беспардонность, с которой она охаивала мой бедный маленький домик, простой и скромный, и мою небогатую событиями жизнь? Она делала это с такой убежденностью, что, поскольку меня легко обескуражить, часто требовалось несколько дней, чтобы восстановить душевное равновесие.

Да, требовалось несколько дней или визит кого-нибудь из Рэдлеттов. Рэдлетты оказывали на меня прямо противоположное действие и всегда поднимали мне настроение благодаря своей привычке, известной в семье как «восклицания».

– Фаннины туфли!.. Откуда? «Лилли и Скиннер»?.. Мне уже пора бежать… И прелестная новая юбка! Костюм не новый… дай взглянуть… не на шелковой подкладке… Фанни! Везет тебе, это несправедливо!

– Ох, ну почему мои волосы не вьются, как твои?! Какое счастье иметь такие ресницы, как у Фанни! Везет тебе, это несправедливо!

Эти восклицания, которые я помню с самого раннего детства, теперь точно так же наполняли мой собственный дом.

– Обои! Фанни! Твоя кровать – не может быть! О, посмотри на эту чудесную фарфоровую вещицу – где ты ее нашла? Не может быть! Давай туда поедем! И новая диванная подушка! О, это несправедливо, как тебе повезло, что ты – это ты!

– Какая у Фанни еда! Тосты на завтрак, обед и ужин! Не йоркширский пудинг! Почему мы не можем жить с Фанни – здесь так здорово! Почему я не могу быть тобой?

К счастью для моего душевного спокойствия, Джесси и Виктория приходили всякий раз, как машина отправлялась в Оксфорд, что случалось довольно часто, а старшие всегда заглядывали ко мне по пути в Алконли.

Узнав леди Монтдор поближе, я начала понимать всю меру ее эгоизма. Она была способна думать только о себе. Какой бы предмет ни обсуждался, она всякий раз сворачивала разговор на что-то прямо ее касающееся. В людях ее интересовало лишь то, какое впечатление она на них производит. Чтобы это выяснить, леди Монтдор была готова на все, завлекая доверчивых в ямы-ловушки, в которые я по своей наивности была очень склонна попадать.

– Полагаю, твой муж умный человек, по крайней мере, так говорит Монтдор. Конечно, очень жаль, что он так чудовищно беден, – невыносимо видеть тебя в подобной неподобающей отвратительной маленькой лачуге. Беден и малозначителен, но Монтдор говорит, что у него репутация человека умного.

Она обронила это в тот самый момент, когда я организовывала чаепитие, состоявшее из чайника чая и нескольких полураскрошившихся диетических печений на подносе, без тарелки. Я и моя единственная служанка миссис Хизери были так заняты в послеобеденное время, что я ворвалась на кухню и в спешке схватила поднос в таком виде. К несчастью, когда приходила леди Монтдор, у меня, кажется, никогда не было шоколадного кекса и серебряного заварного чайника. Подобные недочеты моего домашнего хозяйства, пока я была неопытным новичком, проявлялись, как назло, довольно часто.

– Это твой чай? Хорошо, дорогая, одну чашечку, пожалуйста. Какой он у тебя слабый – о нет, нет, этого довольно. Да, как я говорила, Монтдор сегодня за ланчем разговаривал о твоем муже с епископом. Они прочитали что-то из его писаний и, кажется, были весьма впечатлены, так что полагаю, он все-таки действительно умен.

– О, он умнейший человек, какого я встречала, – радостно подхватила я. Говорить об Альфреде было моим самым любимым занятием, если не считать радости пребывания рядом с ним.

– Так что, конечно, он наверняка считает меня очень глупой. – Леди Монтдор с отвращением посмотрела на кусочки печенья и затем взяла один.

– О нет, что вы! – воскликнула я, сочиняя на ходу, потому что Альфред никогда не высказывался на ее счет ни хорошо, ни плохо.

– Уверена, он должен так думать. Ты же не хочешь сказать, что он считает меня умной?

– Да, очень умной. Пожалуй, он не смотрит на вас как на интеллектуала…

Бамц! Я оказалась в ловушке.

– О, конечно! Какой из меня интеллектуал!

Я сразу же поняла, что она ужасно оскорблена, и, мечась в своей ловушке, старалась выпутаться; однако все было напрасно, я увязла по самые уши.

– Видите ли, он не верит, что женщины вообще бывают интеллектуалками, возможно, только одна на миллион – Вирджиния Вулф, пожалуй…

– Наверное, он считает, что я никогда не читаю. Многим так кажется, потому что они видят, какую я веду активную жизнь, выбиваясь из сил ради других. Да уж, я, быть может, и предпочла бы весь день сидеть на стуле, читая какую-нибудь книгу, но в моем положении было бы неправильно так поступать – ведь нельзя думать только о себе. Да, я действительно никогда не читаю книг в дневное время. У меня попросту нет ни минуты, но твой муж не знает, как не знаешь и ты, что я делаю по ночам. Я скверно сплю, совсем скверно, и ночами перечитываю целые тома.